Лушка молча покачала головой.
— А фамилия моя —
Адашев, — почему-то грустно сообщил батюшка. — Семён мне
совсем дальний родич был, седьмая вода на киселе. Я его и не видел
никогда, слышал только. То, что мальчик — дворянин, я сразу
понял, еще когда он у тебя на руках был — Дар подсказал. Но
едва не убил я тебя вчера потому, что свою кровь в приблудном
младенце увидел. Кто ж знал…
Он поднялся, отряхнул рясу и пошёл к
двери. Потом обернулся и будничным тоном сказал:
— Мне церкву запирать надо.
Лушка, охнув, подхватилась и кинулась
к двери.
— Постой! — остановил её
поп. Потом подошёл поближе и негромко сказал: — В ваше дело я
не полезу. Не потому, что боюсь, а потому, что толку не
будет — меня там как клопа раздавят. Ничем не помогу, только
хуже сделаю и вас раскрою. Моё положение сейчас не сильно от вашего
отличается — иначе бы меня в этом Богом забытом приходе не
прятали.
Он опять вздохнул, да не грустно, а
как-то горько, и добавил:
— Ты, Луш, поезжай на кордон.
Живи там, ничего не бойся, так и впрямь лучше для всех будет.
Старосте я всё правильно обскажу, так, как надо. Тит — хороший
мужик, его не пугайся. Ну и я, если что, чем смогу —
помогу.
И старый священник открыл дверь,
выпуская новую прихожанку.
На кордоне Ждан, точнее, уже Глеб,
прожил первые семь лет своей жизни. Это было очень счастливое
время. И это было настоящее детство — с добрыми и заботливыми
родителями.
Да, да, именно так. Примерно через
месяц после появления незваных гостей на кордоне Тит и Лушка начали
спать вместе. И удивляться этому не приходится — иначе это
была бы не Лушка. Через пару месяцев после этого события Тит,
помявшись, как-то вечером изрёк:
— Анфис, что мы с тобой во грехе
живём-то? Давай в следующий раз в Гранном Холме к батюшке пойдём,
обвенчаемся.
Лушка же, вместо того, чтобы
обрадоваться, горько разрыдалась:
— Прости меня, Титушко! Лучшего,
чем ты, мужа я не желала бы никогда. Жить с тобой буду, сколько Бог
даст, и каждому дню совместной жизни радоваться стану. И верна тебе
буду, и на другого не посмотрю, но под венец пойти не могу. Не
вольна я собой распоряжаться.
— А что ж так? — насупился
в чёрную бороду егерь.
— А вон же, — и плачущая
Лушка кивнула на подросшего Глеба, который довольно бодро ползал по
полу. — Вон она — неволя моя. Я теперь с ним навсегда
повязана, куда он — туда и я. Видать, крепко Богородица нас с
ним связала, навсегда обе наши судьбы в одну нитку сплела.