Отцу Иллариону – в миру Василию Яковлевичу Злотникову – было 58
лет, хоть и выглядел он куда старше. Когда-то он был послушником
Онежского Крестного монастыря в Архангельской губернии. В 1922 году
монастырь упразднили, и Илларион стал странствующим монахом. Бродил
по селам и деревням архангельщины, за краюху хлеба и стакан воды
крестил детей, отпевал покойников, проводил службы в разорённых
храмах или вообще по домам, пока на него не обратила внимание
губернская комиссия по борьбе с религиозными пережитками. Сначала
отмотал пять лет, выйдя на свободу — вернулся к старому занятию,
вновь был осужден, теперь уже на восемь лет как рецидивист, как ни
смешно это звучит. А по мне, скорее грустно.
Этот приземистый, ростом мне по плечо пожилой человек говорил
размеренно, не повышая голоса, и посидев рядом с ним первый раз
минут десять, я словно впал в гипнотическое состояние. Его лицо
после трёх лет из восьми отпущенных в неволе ещё сумело сохранить
некую благообразность, которую только подчеркивала седенькая
бородка. Но более всего поражал его взгляд. Он словно смотрел в
самую душу, я чувствовал себя перед ним абсолютно голым, но не
испытывал при этом стыда, как не испытывает стыда младенец пред
матерью или отцом. В этом взгляде были и снисходительность, и
отеческая любовь, и грусть от творящегося вокруг, и знание чего-то
мне недоступного.
— Да что ж ты, отец Илларион, проповедовать не бросил, первый
срок отсидев? — по наивности своей спросил я его в первую нашу
встречу.
— Да как же бросишь, коль урок это мой. Обет я дал нашему
настоятелю, когда монастырь разоряли. Он меня и рукоположил в сан.
Я и ещё двадцать монахов, отправившихся в странствие по Руси, нести
слово Божие в умы и сердца людей.
— И что же, здесь, в заточении, тоже проповедуешь?
— Проповедую, сын мой, а как же без этого! Вот с тобой, к
примеру, поговорил малость малую, а вижу – задумался. Можно и в
лагере о земном говорить, но так, что до сердца дойдет быстрее, чем
иная проповедь в храме. Но и о Боге тоже говорю, когда нужда
появляется. Помирает в лагере человек – меня зовут, хоть кто-то
успеет причаститься перед смертию. Даже атеисты, рушившие храмы, у
нас тут становятся верующими. Перед Богом все равны.
— А не боишься, что какой-нибудь доброхот сдаст тебя
администрации лагеря?