— Слушай, Туз, у вас свои интересы, у меня свои, — стараясь
говорить ровно, ответил я. — Я к вам не лезу, и вы меня не
трогайте.
— А то что? — вроде как лениво поинтересовался урка, не вынимая
спичку изо рта.
— Плохо будет.
И, ничего более не говоря, я отправился к своей шконке. К слову,
науськанный рассказом Иллариона, я взял в лагерной библиотеке
«Войну и мир», которые в прежней жизни так и не удосужился
прочитать, и сейчас намеревался продолжить чтение с заложенной
накануне вечером 3-й главы.
«Вечер Анны Павловны был пущен. Веретена с разных сторон
равномерно и не умолкая шумели. Кроме ma tante, около которой
сидела только одна пожилая дама с исплаканным, худым лицом,
несколько чужая в этом блестящем обществе, общество разбилось на
три кружка. В одном, более мужском, центром был аббат; в другом,
молодом, — красавица княжна Элен, дочь князя Василия, и
хорошенькая, румяная, слишком полная по своей молодости, маленькая
княгиня Болконская. В третьем — Мортемар и Анна Павловна…»
Все-таки слабовата лампочка, всего одна на весь барак, так через
месяц и зрения можно лишиться. Хорошо бы скоммуниздить где-нибудь
индивидуальную керосинку. Керосин в мастерских имелся, у меня там
завязались неплохие отношения с мастером Семочко, уж бутылку он
может отлить. Семочко ещё недавно был зеком, сев якобы за
вредительство на производстве, но минувшей осенью вышло ему
послабление, и он получил свободу. Однако уезжать отсюда по
какой-то причине не захотел, остался на заводе вольнонаёмным. И не
он один, кстати, по слухам, таковых было ещё несколько человек. Ну
а что, нет у людей семьи, ехать не к кому, а тут вроде как и
привыкли. У Семочко, между прочим, жена и дочь погибли во время его
отсидки в Ухтпечлаге, утонули в Чёрном море вместе с напоровшимся
на подводные камни теплоходом, а с ними ещё под сотню человек. Тела
так и не нашли, так что даже съездить на могилки поклониться было
некуда.
Тут ещё доморощенный поэт надрывался перед уголовниками,
зарабатывая лишний кусок сухаря с парой глотков чифиря. Да и то не
факт, что обломится. Прознали урки, что в нашем этапе рифмоплет
затесался, Костя Ерохин, который в прежней жизни в многотиражку
стихи пописывал, и стали его доводить требованиями сочинить
что-нибудь о тяготах жизни в неволе. Пообещали не бить, а иногда
даже и подкармливать. На его месте, наверное, согласился бы любой,
вот и сейчас Костя декламировал свой очередной опус. Причем
декламировал с чувством, напоминая когда-то виденного в хронике
выступление Андрея Вознесенского.