Полутёмный коридор.
Почти не видно лиц.
Только огоньки сигарет,
только контуры тел —
тех, что поплотнее парней,
тех, что поизящней девиц.
– О чём базар, чуваки? —
стекляшками сверкнувшие очки.
Качнувшись,
очкастый на пол сел.
Как на вокзале началось
перемещенье тел.
– Ноги убери! – Не очень ласково,
но в меру вежливо.
Мадам грудастая
вынесла себя бережно.
Хозяин не был пьян.
Его давно мутило
от вони сигарет, нагретых тел и пива.
На полированном столе —
мокрые кольца от стопок и рюмок.
На мокром столе…
А в черепе ныло.
В черепе ныло:
«Скоро тридцать, а ничего нет…»
Какое-то мясо с окурками стыло.
И ёлка – три палки – молчала стыдливо.
Внезапно, казалось, всё это уплыло,
как будто снег плотный растаял в руке…
Но как её звали? Не помню.
Не помню…
Она по нежнейшему снегу бежала
и громко смеялась.
И улыбались снежинки,
когда она к ним прикасалась,
и таяли молча на тёплой руке.
А после
смотрела на снег вертикальный.
И волосы снег целовал осторожно.
А больше не помню.
А дальше —
не помню…
Ни где это было,
ни как это было.
Луна апельсином в пространстве кружила,
как память блуждала в сплошной пелене.
Но если я вспомню,
забывший навечно,
то стану ли снова таким же счастливым?
Когда это было?
Когда это было…
Давно это было…
Какое-то мясо с окурками стыло.
И ёлка – три палки – молчала стыдливо…