Он отключил микрофон, чувствуя себя совершенно опустошенным. Не время это было для дурных новостей. А тут еще Суза, и план, и грядущая проверка.
– Я не могу покинуть пациента, – сказала Кэрол.
– Но как же, доктор, – всполошился Нанс, – мне же сказали собрать всех до единого.
– В таком случае мистер Суза тоже должен встать и пойти туда. Иначе эдикт не будет выполнен до конца, – сказала Кэрол, демонстрируя быстрый и блестящий ум, за который Николас и боялся ее, и обожал.
И это дошло до Нанса, и он кивнул – при всей своей чиновничьей заскорузлости и почти невротическом стремлении обеспечить выполнение приказа, отданного бакерам через него.
– Хорошо, вы с ним можете остаться здесь. Пошли, – повернулся он к Николасу.
И первым двинулся к актовому залу, тяжко обремененный мыслями людей: его главной задачей было следить за их лояльностью – Нанс был политкомом муравейника, его политическим комиссаром.
Пятью минутами позднее Николас Сент-Джеймс сидел, неестественно выпрямившись, на своем президентском стуле, чуть приподнятом над остальными, в первом ряду актового зала; за его спиной шевелились, и шушукались, и чем-то там шуршали, и все, включая его самого, смотрели на огромный, от пола до потолка, видеоэкран. Это было их окно – их единственное окно – в мир, который на поверхности, и они относились ко всему, что им показывали, очень и очень серьезно.
Николас размышлял, слышала ли Рита объявление, или она так и плещется под душем, иногда его окликая.
– Ему лучше? – прошептал Николасу Нанс. – Старику Сузе.
– При панкреатите? Вы шутите?
Комиссар был набитый дурак.
– Я послал наверх пятнадцать докладных, – обиделся Нанс.
– И ни в одной из этих пятнадцати не было официального запроса на искусственную железу, которую Кэрол могла бы вживить.
– Я только просил отсрочить проверку. Слушай, Ник, – голос Нанса стал почти умоляющим, – политика – это искусство возможного; мы можем получить отсрочку, но ни за что не получим поджелудочную железу, не получим – и все тут. Так что нам придется списать старика и назначить на его место одного из прочих механиков – Уинтона, Боббса или…
И тут огромный общественный экран стал из тускло-серого ослепительно белым. Из динамиков донесся голос:
– Добрый вечер, друзья.
– Добрый вечер, – нестройно пробормотали пятнадцать сотен людей.