И вновь наступило тягостное, давящее молчание. Вскоре Аджей
пришпорил коня, напоследок бросив:
— Отец очень хочет увидеться с тобой. К вечеру он оклемается,
прошу, не заставляй его ждать — он долгих двадцать лет мечтал о
встрече с тобой.
В ответ я лишь утвердительно кивнул.
Веришь ли, нет ли... брат, но в глубине души я тоже мечтал о
встрече с отцом все эти годы...
Осень 760 г. от основания Белой Кии
Брод у реки Быстрая Сосенка, притока Данапра
Алпаслан — Аджей Руга
Густой туман встал беспросветным белым облаком над рекой, разом
обволакивая оба берега. И в его вязкой пелене ощущается нечто
мистическое — словно он сумел стать границей, разделивший мир на
две половины.
Один мой знакомый, окончивший столичное медресе, наверняка сумел
бы подобрать красивые слова, созвучные моим мыслям и чувствам в
данный момент. Наверное, он смог бы сказать о его поэтичной
символичности — ведь этот туман действительно стал границей двух
миров моей жизни, что никогда раньше не пересекались, а теперь
вдруг пересеклись...
Кто я? Все последние дни я возвращался к этому вопросу. Кто я?
Заурский лев Алпаслан, брат ени чиры, сотник серденгетчи, наследник
самого стамбу агасы Беркера-ага? Ведь в этом весь я, вся моя жизнь.
Корпус, обучение, стремление стать лучшим, воинское братство... Я
не кривил душой, говоря брату о хлебе и опасностях, что я делил с
соратниками. Да я всю свою сознательную жизнь был ени чиры! Разве
об этом можно забыть, разве от этого можно отказаться?! Нет!
Чувство духовного родства с воинами корпуса, пройденные испытания —
все это связало нас незримыми узами, которые гораздо крепче кровных
уз семьи!
И потому два дня назад я был готов бежать — отправиться
навстречу своим, предупредить следующих сюда акынджи, дели, сипахов
о подготовленной отцом засаде.
Тем утром стоял точно такой же густой туман, идеально скрывший
меня от посторонних глаз, от дозорных лехов и секретов стражей. Я
был бесшумен — никто не заметил моего ухода, и никто не смог бы мне
воспрепятствовать. Даже отец, с которым я не смог не попрощаться,
не проснулся, пока я стоял в изголовье его ложа и вглядывался в
черты родительского лица... Лица благородного, волевого, жесткого,
с налетом неизбывной скорби, поселившейся когда-то в его сердце.
Прошедшие годы и перенесенные страдания отразились на нем, наложили
печать, неизгладимую даже во сне.