применить газ, я все равно нипочем не успею натянуть эту чертову штуку.) Помню, как я стоял у окна нашего сборного домика из гофрированного железа, глядя на косой, унылый дождь, и что-то не замечал, чтобы мой указательный палец уж очень чесался от нетерпения нажать на гашетку. У меня за спиной раздавался нелюдимый шорох множества авторучек по множеству листов специальной бумаги для военно-полевой почты. Внезапно и почти без всякой определенной цели я оторвался от окна, надел дождевик, шерстяной шарф, галоши и пилотку (как мне до сих пор напоминают, я носил ее по-своему, слегка надвинув на оба уха). Затем, сверив часы с настенными в уборной, я стал спускаться в город по мощенному булыжником, залитому водой долгому склону холма. Молнии то и дело били в землю вокруг меня, но я не обращал на них внимания. Может, на них и есть твой личный номер, а может, и нет.
В центре – похоже, это было и самое мокрое место во всем городе – я остановился у церкви и стал читать объявления на доске, скорее всего потому, что цифры, белые на черном фоне, бросились мне в глаза, но отчасти и потому, что за три года в армии я пристрастился к чтению вывешенных на досках объявлений. Как следовало из объявления, на три тридцать была назначена спевка детского хора. Я взглянул на свои часы, потом снова на доску. К ней был прикноплен листок бумаги с именами детей, которые должны были явиться на спевку. Я прочел все имена, стоя под дождем, а потом вошел в церковь.
На скамьях сидели человек десять взрослых, и некоторые держали на коленях маленькие резиновые сапожки подошвами кверху. Я прошел вперед и сел в первом ряду. На кафедре на стульях, составленных в три тесных ряда, сидели дети – человек двадцать, большей частью девочки, примерно лет с семи до тринадцати. Регентша, устрашающе монументальная особа в твидовом костюме, как раз уговаривала их петь, открывая рты пошире. Она задала им вопрос: слышал ли кто-нибудь из них хоть раз в жизни, чтобы птичка-невеличка пела свою чудную песенку и при этом дерзнула не открывать свой милый клювик как можно шире, шире, шире? Похоже, никто не слыхал. На нее смотрели немигающие, непроницаемые глаза. Она продолжала: ей хочется, чтобы ее детки, все как один, прониклись смыслом тех слов, которые они поют, а не просто