их, как попка-дурак. Потом она дала ноту на камертоне-дудке, и детишки, как тяжелоатлеты сверхлегкого веса, подняли свои сборники гимнов.
Они пели без музыкального сопровождения – в данном случае, точнее, без помех. Их голоса звучали мелодично и несентиментально, и было в них что-то такое, что человек более религиозный, чем я, мог бы без малейшего усилия воспарить если не телом, то духом. Две девчушки – самые маленькие – немного отставали от темпа, но так, что только матушка композитора могла бы их упрекнуть. Этого гимна я никогда не слышал, но хотелось надеяться, что в нем еще с дюжину стихов, а может, и побольше. Я слушал, разглядывая детей, но особенно лицо одной девочки, сидевшей ближе всех ко мне, с краю, в первом ряду. Ей было лет тринадцать, у нее были светлые пепельные волосы, подстриженные наравне с мочками ушей, прекрасной формы лоб и спокойный, даже равнодушный взгляд – девочка с такими всезнающими глазами, подумалось мне, вполне могла и пересчитать всех присутствующих, и вынести им приговор. Ее голос отчетливо выделялся из общего детского хора, и вовсе не потому, что она сидела ближе ко мне. Он звучал лучше всех в верхнем регистре, так упоительно, так верно, что автоматически вел за собой весь хор. Однако самой юной леди, судя по всему, наскучил собственный певческий талант, а может, просто надоело здесь и сейчас; я видел, как она два раза зевала, когда можно было перевести дух между стихами. Конечно, она зевнула, как подобает леди, не размыкая губ, но скрыть зевок ей не удалось – ее выдали дрогнувшие крылья носа.
Как только гимн отзвучал, руководительница принялась долго и нудно распространяться на тему о том, что некоторые люди никак не могут держать свои ноги в покое, а рты на замке – даже во время проповеди. Я понял, что спевка закончилась, и пока скрипучий голос регентши не разрушил вконец волшебство и очарование детского пения, я встал и вышел из церкви.
Ливень разгулялся вовсю. Я пошел вдоль по улице и заглянул в окно комнаты отдыха Красного Креста, но там у стойки толпилась очередь за чашкой кофе – по двое и по трое в ряд, а из соседней комнаты – я слышал даже через стекло – доносилось щелканье шариков для пинг-понга. Я перешел на другую сторону улицы и зашел в чайную для гражданских, совершенно пустую, хотя там была официантка, которая всем своим видом показывала, что предпочла бы посетителя в сухом плаще. Я повесил свой плащ на стоящую в углу вешалку как можно аккуратнее, сел за столик и заказал чай и тосты с корицей. За весь этот день я в первый раз заговорил с другим человеком. Потом я обшарил все свои карманы, даже карманы плаща, нашел парочку завалявшихся писем, которые и перечитал: одно от жены – она жаловалась, что в магазине Шраффта на Восемьдесят восьмой обслуживание не сравнишь с прежним, второе – от тещи, которая просила, если мне не трудно, достать ей немного тонкой шерсти, как только мне удастся отлучиться из «лагеря».