И это при том, что произвольность точки зрения в истории все же ограничена наличным корпусом письменных источников, доступными археологическими материалами, да и логикой научного рассуждения. Довольно быстро мне стало ясно, что главный привод спора о варягах лежал за пределами собственно исторической науки и определенно имел политический характер.
Во-вторых, многие исследователи, особенно из лагеря антинорманистов, проявляли по ходу дела необычайную приверженность к своим точкам зрения и защищали их почти буквально с пеной у рта, со скатыванием в самую низкопробную публицистику, даже тогда, когда аргументы их разбивались напором фактов. Так, целый ряд исследователей проявил склонность к категорическому отрицанию и присутствия, и сколько-нибудь значимой роли скандинавов на Руси, невзирая на то что археологические материалы ясно показывали присутствие скандинавов и их высокое социальное положение в обществе Древней Руси, на то, что скандинавские саги и рунические надписи прямо говорили о путешествиях скандинавов на восток, да и на то, что русские князья имели родственные и политические связи со Скандинавией.
Истина в длинных спорах категорически не желала рождаться. Если исследователи заявляют о своей приверженности научному, историческому подходу, то они должны признавать и учитывать в своих построения бесспорно установленные факты. Книги В.В. Фомина, нынешнего ярого антинорманиста, которые вышли в середине 2000-х годов, ясно показали мне, что лагерь антинорманистов вполне сознательно отбрасывает принцип научности в настойчивых попытках утвердить представление о том, что Русь создана исключительно славянами, что Рюрик был славянином и никаких скандинавов у истоков Руси никогда не стояло.
Подобный подход, как было прекрасно видно из историографии, повторялся на протяжении всего спора о варягах, начиная с М.В. Ломоносова и до наших дней. Это стало проблемой, поскольку требовалось объяснить, каким это образом вполне нормальные в других темах историки в споре о варягах превращались в ярых и довольно разнузданных пропагандистов.
Вот эти обстоятельства разрушили мои изначальные представления о споре о варягах как об академическом диспуте, ведущемся в научных рамках, хотя и с повышенным против обычного накалом страстей. С самого начала это был политический спор, натянувший на себя одежды академичности, некоторые эпизоды которого оканчивались административными и политическими репрессиями. Возник вопрос о приводе этой политизированной дискуссии, ответа на который почерпнуть из историографии оказалось невозможным. Мне долгое время не удавалось даже сообразить, в чем тут дело.