– Надо пойти, посмотреть! – зашептал Петр.
– Ой, Господи, а ну как воры-бандиты какие? Того и ждут, чтобы двери-то открыли! – запричитала Марья.
– А вдруг помирает кто, а мы тут сидим, от страха трясемся! Надо посмотреть все же. Ты оставайся, я сам схожу.
– Вот уж нет. Не отпущу тебя одного. С тобой пойду. Уж коли беда какая, так вместе встретим.
– Да ладно, раскаркалась! Больше страху нагнала. Пойдем!
Стараясь не шуметь, отворили они дверь и не спеша, почти беззвучно, оба вышли на двор. Петр Макарович впереди со свечой, а за ним, прячась, жмуря глаза от страха и беспрерывно крестясь, Марья Ивановна. Петр принялся светить в разные стороны, стараясь увидеть хоть что-то. Но ничего видно не было, да и слышно тоже, кроме стрекочущих насекомых да подвывающих где-то вдали собак.
– Уж не привиделось ли нам? Нет тут никого.
Петр Макарович, немного успокоившись, начал искать более или менее правдивое объяснение произошедшему:
– Ветер, должно быть, по щелям задувал, да и показалось нам, что живая душа стонет. Помнишь, как зимой, под Крещение? Так уж перепугалась ты тогда, а оказалось, что ветер в щель у окошка дует. Вот смеху-то было!
– Пресвятая Дева! И впрямь, должно быть, ветер, – согласилась Марья Ивановна.
Но не успели они, повернувшись к дому, сделать и нескольких шагов, как совсем близко от них, совершенно отчетливо снова раздался плач.
– Аа! – завопила Марья Ивановна, а Петр Макарович от неожиданности выронил свечу.
– Господи, Господи, спаси и помилуй! – продолжала кричать Марья Ивановна, а голос слышался теперь совсем громко, и стало понятно, что идет он из-за старой дровницы, стоявшей возле забора. Был он совершенно точно уже человеческий. Не без труда взяв себя в руки и подняв с земли почти затухшую свечу, Петр Макарович, досадуя на то, что так малодушно испугался, твердым шагом направился к дровяной постройке. Марья Ивановна засеменила следом. Обойдя дровню, они, наконец, увидели того, благодаря кому сегодняшняя ночь, да и дальнейшая жизнь их встала с ног на голову.
На траве, возле дровницы, крича уже во весь голос и плача явно от страха, сидел мальчонка-цыганенок, лет четырех-пяти. По грязному лицу его текли ручьем слезы, в волосах запутались репей, солома и какой-то еще мусор. Грязными руками он размазывал по щекам свои слезы, не переставая орать и уже икая от натуги. Рубаха его, кое-где разорванная, потемневшая от долгой носки, была больше похожа на тряпку. Чего и говорить – вид у мальчика был плачевный.