Штефан чистил пистолеты. Кажется, уже по
третьему разу, но привычное занятие успокаивало, помогало хоть
как-то собраться с мыслями, чтобы уложить в голове то, что там
укладываться решительно не желало.
Все годы, проведененные в казармах
Винер-Нойштадта, он тешил себя в редкие минуты тоски мечтами, в
которых родной дом рисовался этакой спокойной пасторалью.
Провинциальной — по сравнению с великолепной Веной, пыльной и
грязной — по сравнению с аккуратными австрийскими городками, но
очаровательной в своей простоте. Он был так счастлив вновь
окунуться в теплые детские сны, что первые дни даже глухое
раздражение от попреков отца не могло разрушить кажущуюся идиллию.
Но стоило случайно потянуть за краешек занавеси воспоминаний — и
придуманная картинка расползлась гнилой дерюгой, обнажив
неприглядную истину, едва прикрытую видимой благопристойностью.
Штефан с досады слишком сильно загнал в ствол
промасленную тряпку и еле сумел вытащить обратно. Стыдно перед
слугами — от старика Петру до последнего конюха. Стыдно было
расспрашивать. Еще хуже — слушать их сбивчивые и невнятные рассказы
и складывать картинку, которая становилась все непригляднее и
непригляднее... Наверняка и слуги заметили, как Штефана корчило от
их рассказов.
Склонность местного Дивана лебезить перед
турками вызывала недоумение, а манеры отца порой откровенно
раздражали. И былая горечь никуда не ушла — что не навестил ни разу
в Академии за все годы учебы, что даже на похороны матери не
приехал, что женился вторично едва ли не раньше, чем земля на
маминой могиле осела! Но что толку лелеять старые обиды или
удивляться, что живущие здесь волей-неволей подчиняются законам
этого общества? Штефан ведь ждал всего этого, он был готов бороться
с собой и справиться — но вот обнаружить в родном доме подлость...
Да, подлость! Пусть это сильное слово, пусть язык не поворачивается
применять его — к отцу — но ведь это и правда было подло! Ведь беда
у дядьки случилась, пока он занимался тем, чем, по совести, отец
должен был бы заняться сам.
Штефан опустил пистолет на стол и скомкал в
руке тряпку. Пальцы занемели, стоило вспомнить, каково ему пришлось
после смерти матери. Оказаться старшим в семье, пусть и было той
семьи — он да сестра... Он готовился к окончанию курса, впереди
были летние лагеря и каникулы — и вдруг громом среди ясного неба
ударила горькая весть. Отпуск он выбивал у коменданта той же ночью,
со слезами, соглашаясь на любые условия. Поверить не мог — ведь
мамины родные не жалели денег, ее лечил чудесный доктор, а
вернейшие слуги окружали неусыпными заботами! Эрцгерцог сжалился, и
Штефан на полузагнанном коне к утру был в Вене.