У телеги притихли даже раненые — краем глаза
Симеон заметил, что все головы повернуты в их сторону.
Вскарабкались наверх — Симеон едва не упал по
дороге, когда из-под сапога вывернулся камешек. Устоял, шипя сквозь
зубы, и наконец посмотрел на место взрыва.
Подсолнух, Штефанел, нравный и взбалмошный
боярский мальчишка, который их всех сегодня спас, лежал теперь,
скорчившись, под самой скалой. Золотая голова вылиняла в серый от
набившейся земли и каменной крошки, на затылке пряди слиплись
кровавыми сосульками, изодранная одежда в грязи...
Йоргу шумно вздохнул над ухом. Симеону
отчаянно захотелось его прибить — нашел, селедка, безопасное место,
называется! Клялся, что не взорвется! В кои веки добра пообещал — и
дернуло же согласиться! Ведь убили ребенка, как есть, убили! Ну и
что, что у него уже усы на морде — все одно, среди других дите
несмышленое! Как же так, Господи Иисусе, за что такое
наказание?
Симеон опустился на камень, с трудом глотая
воздух, и отвел глаза. Стар стал, сердечко пошаливает. А Подсолнуху
их уже старым не бывать. Не обнимать девку, не носиться на коне по
бескрайнему полю, не устраивать своих дурацких шуточек. И второго
боя для него не будет. Ладно, так всегда бывает, но ведь мир же
сейчас, не война! И как сердце чуяло...
— Святой Спиридион!
Йоргу прыгнул тигром. Рухнул возле
безжизненного тела на колени, бережно подсунул руку, перевернул.
Похлопал осторожно по щеке, залитой кровью из рассеченной
брови.
— Подсолнух! Штефанел! Эй! Слышишь меня?!
Симеон взвился с камня и враз оказался у
скалы.
— Штефан! Живой?! Мать пресвятая Богородица!
Штефанел!
Мокрые ресницы дрогнули, поднялись над карими
глазами, черными от расширенных зрачков.
— Капитан...
— Что? Что, Штефанел? Что с тобой?
— Отойди, — прохрипел он тихо, но явственно.
Симеон совсем растерялся.
— Чего?
— Щас... сблюю...
На третий день после боя, к вечеру, Штефан
наконец немного пришел в себя. В гудящей голове остались лишь
обрывки смутных воспоминаний о сером небе, с которого сыплется
приятно-прохладный снежок, о мучительно качающейся телеге, тяжелом
запахе крови да о воркотне товарищей, на все лады восхвалявших его
отвагу и сообразительность. Последнее было бы очень приятно, если
бы его поменьше мутило и не резал глаза тусклый предзимний
солнечный свет. Потом Симеон набросил ему на лицо мокрую тряпку, и
стало полегче. Он даже смог посмеяться, когда в Турну Северине под
вечер пандуры чуть не силком выволокли из дома возмущенного доктора
и потащили с собой через весь город в какую-то деревню. Доктор был
кругленький немец с пухлыми ручками, совсем не похожий на
почтенного герра Ланца, который лечил маму, но чем-то неуловимо его
напоминал. То ли немецкой речью, то ли грубоватой лаской,
спрятанной за каждым резким окриком.