Но какое место занимала аннексия Ливонии во внешнеполитических замыслах московских государей? Действительно ли Иван Грозный вынашивал некие тайные планы похода «на германов» как первого шага выстраивания пресловутого Третьего Рима, о чем пишут, к примеру, историки А.Л. Янов и А.Л. Хорощкевич? Или же Ивана влекли к себе экономические перспективы, открывающиеся в случае установления полного контроля со стороны Москвы за «окном в Европу», каковым была для России Ливония (традиционная, устоявшаяся еще с XIX веке концепция)? Или же московский государь попался в хитрую ловушку, расставленную для него Сигизмундом II, как полагал упоминавшийся нами прежде А.И. Филюшкин? Или же дело в ином?
Чтобы ответить на эти вопросы, сперва немного углубимся в теорию. В свое время В.О. Ключевский в известной работе «Методологии русской истории» отметил, что русские историки «наклонны успокаиваться на первых результатах, схватывая наиболее доступное, лежащее наверху явлений». И характеризуя дальше русскую историческую науку, он с сожалением отмечал, что «нашу историческую литературу нельзя обвинить в недостатке трудолюбия – она много[е] обработала; но я не взведу на нее напраслины, если скажу, что она сама не знает, что делать с обработанным ею материалом; она даже не знает, хорошо ли она его обработала». Добавим к этим высказываниям цитату из работы современного отечественного историка Е.С. Корчминой, которая, хоть и была сказана по другому поводу, очень созвучна тому, что было сказано В.О. Ключевским: «Обобщения… предшествовали накоплению эмпирического материала. Между тем сформулированные тогда концепции порой продолжают восприниматься не как первое приближение к истине, а как нечто доказанное (выделено нами. – Прим. авт.). В результате изучение этой темы (в нашем случае истории Ливонской войны. – Прим. авт.) в последние десятилетия фактически остановилось, хотя в существующих работах по сути лишь поставлен круг тех вопросов, на которые ученым еще предстоит дать ответ…». Попытаемся отойти от аксиоматичного взгляда на русскую историю той эпохи и рискнем выстроить иную, чем предыдущие, концепцию, объясняющую действия России в пресловутом «ливонском вопросе».
Однако, прежде чем ответить на поставленный вопрос, вернемся к концепции «Балтийских войн» А.И. Филюшкина. Как бы то ни было, но «морская» составляющая «Балтийских войн», борьба между Швецией и Данией (и примкнувшему к ней Любеку) за господство на Балтике в данный момент имела, на наш взгляд, второстепенный характер по сравнению с «сухопутной», «ливонской» составляющей конфликта. Ни Дания (даже если бы она действовала вместе с Любеком и другими ганзейскими городами), ни тем более Швеция в середине XVI века не обладали ресурсами, которые могли бы сделать их, на худой конец, региональными сверхдержавами, способными влиять на события в регионе без вмешательства, прямого или косвенного, великих держав. Этого никак не скажешь о Русском государстве и Великом княжестве Литовском (за спиной которого маячила тень Польши). Для них схватка за Ливонию была одним из эпизодов забытой (в полном смысле этого слова) 200-летней войны, которая началась еще в 80-х годах XV века и продолжится еще 100 с лишком лет, пока не закончится «Вечным миром» 1686 года. Ставкой в этой войне было доминирование в Восточной Европе со всеми вытекающими отсюда последствиями как для выигравшего эту войну, так и для проигравшего. Потому-то значимость «ливонской», «сухопутной» составляющей этого конфликта, так или иначе затронувшего интересы многих стран, была, на наш взгляд, несравненно выше, чем «морского». И поскольку, так или иначе, но борьба разыгралась в первую очередь вокруг раздела Ливонии, то, учитывая положение, в котором оказалась Ливонская «конфедерация» к середине XVI века (а назвать это положение кроме как «больной человек» Северо-Восточной Европы нельзя), то, на наш взгляд, стоит именовать события 1555–1595 годов не иначе как «войнами за Ливонское наследство».