– Дайте полчаса мне, Фёдор Осипович, и будет сделано всё в виде лучшем. Пока рисунки мои тут хранятся, – ответила начальнику сыскного отдела полиции из партера Анхен, указывая двумя перстами на голову.
Сцена убийства впечаталась ей в мозг так, что она, даже если бы захотела, не смогла её забыть. А учитывая, что Анхен обладала феноменальной памятью к деталям, рисунки получились, и в правду, с мельчайшими подробностями. На то она и полицейский художник, а не абы кто!
– Не дурно, – сухо, но всё же похвалил её господин Громыкин, листая предоставленный ему блокнот, с которым барышня не расставалась ни на миг.
– Это просто idéal! Как точно Вы, Анна Николаевна, передали эту ужасную картину убийства на сцене. Будто фотографическая карточка, ей Богу! – удостоилась она более лестной оценки от господина Самолётова, нежели от начальника.
– А Вы, Иван Филаретович, что скажете? – спросил делопроизводителя господин Громыкин, снимая пенсне и округляя обычно узкие карие глаза, добавив с нажимом. – По делу. По существу вопроса. Что скажете?
– Разрешите представить Вам хореографа Леонтия Четвертака. Я его уже опросил, теперь он Вам расскажет о погибших, – ответил господин Самолётов.
– А шо я?! Шо я?! – возмутился невысокий гладко выбритый мужчина. – Ну, ругались дивчины. И шо? До драки дело не дошло.
Анхен быстро набросала его портрет – соломенные волосы до плеч, мешки под соловыми глазами, помятое лицо, мясистые губы.
– Кто ругался? Из-за чего ругался? – спросил Леонтия господин Громыкин строго и поморщился.
От господина Четвертака несло духами как из женской лавки. И эта его помада, и эти ужимки – фу! Хореограф же сначала дёрнул головой, но представительный дознаватель, видимо, произвёл на него впечатление, поэтому он смилостивился и дальше продолжал, обращаясь именно к нему.
– Людочка Пичугина – наша прима, – затарахтел Леонтий.
– Эта та, которая стреляла, – уточнил для начальника делопроизводитель.
– Протеже весьма влиятельного человека. Весьма! Я Вам доложу. Но не хочу умалять её заслуг, господин главный сыщик – дивчина талантливая. Невероятная техника! Стиль! Артистичность! У-у-у! Что есть, то есть. Вот, как на духу, – сказал господин Четвертак и приложил руку к сердцу. – Балерину Черникину она жутко не любила. Дичайше! Называла её Мышью Серой.