А волкодлаки и впрямь не на шутку
расшалились: воют и воют, отродясь здесь такого не слыхивал, и не в
два голоса, как прошлый раз, а стаей, в дюжину рыл.
-Спозднились мы малость, – Матрена
Тихоновна повертела в руках ухват, словно собираясь вытащить из
печи фыркающие духовитым паром чугунки и чугуночки, коими был
заставлен весь печной под, но, видимо, затем передумала и,
аккуратно поставив его рядом с кочергой, продолжила. – Вишь, только
вечереет - солнце из-за горизонта еще лик кажет, а тьма наползает
серая, туманистая, злая, лес укрывает фатою черною. Не к добру это.
И я, как на грех, охранные зелья лишь с утра варить сподобилась. Но
ничего, ничего, - (это она, глядя на мою кислую рожу), -
образуется. Утро вечера мудренее, нам бы только до утра
продержаться. Тайком в дверь не войдут, мной заклятие на
непрошеного гостя наложено, а напасть, чай, не осмелятся. Вечер в
полночь перевалится, а там и рассвет, утро солнечное. Охранные и
обманные зелья сготовлю, все сделаю, как уговаривались. Токмо
тропка прямая теперь тебе заказана. Котик-то мой, почитай, недаром
тебя на неё пускать не отважился. Видит, значит, беду неминучую.
Пойдешь тропкой окольною. А к дядьке лешему уж в другой раз
зайдешь. Из ларца злат монет в карман понасыпь. Много не бери, но
не думай, что это я из жадности. Мне-то злато в лесу не требуется,
держу для заезжих путников. Но и тебе много не надобно. Золото- оно
зло притягивает. Спознает кто, что у тебя золотишко водится, и жди
беды. Так ты уж возьми на пропитание и на крышу над головой, не
более, да прежде чем расплачиваться - присмотрись, за что сколь
платить следует. Меру во всём знай.
Я благодарно покивал головой и сделал
все как велено. Из большого кованого сундука (тоже мне ларец, уж
скорее ларь зерновая), насыпал себе в карман полную пригоршню
полновесного золота, серебра тусклого жменю и дюжину медяков с
королевским вензелем. Разгрузку* с дюжиной магазинов, с пятью
гранатами и автомат Калашникова аккуратно в тряпицы уложил и
замотал. Яга все это добро за печь запрятала и только тогда накрыла
на стол. Ужинали молча. Все было рассказано, выговорено. На душе
гадко – муторно. И ведь вроде не навек уезжаю, да и гостил от силы
дюжину дней, а на душе грусть непонятная. Спать легли едва
стемнело. Уснул сразу, как только голова коснулась подушки. Толи
подушка такая заговоренная, толи замаялся за последние
дни.