Я посмотрел на те книги, что привозил ей; за них меня упрекал брат: «Что ты ей тащишь всю эту херню, всю эту чернуху и беспросветку? Сам читай это!» А ей нравились эти книги. «Так что пусть идет на хер со своими упреками», – подумал я.
Будучи дома, я вспомнил, как однажды, когда «эпопея» с отцом только началась, мать увезли в больницу, у нее пошли камни из почек, мне пришлось сидеть вместо нее с отцом. Я тогда еще не работал, искал «подходящее мне место», «искал себя», а на самом деле бил баклуши.
Я мечтал как можно скорее уехать обратно, фыркал от раздражения, но оставался с ним до того, как мать поправилась. Это продлилось всего неделю, но для меня эти дни тянулись долго. Отец выводил меня из себя, мы ругались без конца. Вернувшись, мать рассказывала, как ей понравилось лежать в больнице: ее с помощью племянницы Иринки, которая там работала, дочери тети Гали, положили в хорошую палату. Она была так благодарна ей за это и говорила, что жила там как в санатории. Ей были нужны эти передышки, но я этого совершенно не понимал, я был раздражен. Меня отвлекли от «поисков себя»!
Потом мать опять попала в больницу, но это уже был не санаторий, а скорее мертвецкая. Это был последний месяц. К ней ходили: я, брат, тетя Галя, тетя Нина, двоюродная сестра, ну и самые верные друзья… Я приходил много раз в эту тягостную палату, видел ее апатию, плакал на ее кровати, вдыхал этот больничный запах. Уходил всегда сам не свой, не видя лиц людей, раздраженный и погруженный в какую-то тяжелую дремоту, в сон наяву. Но спал на удивление хорошо. Этот пустой и вязкий сон без сновидений давал мне силы.
Матери все-таки сделали операцию, о которой она так просила. Врач, знавший, что она все равно скоро умрет, отказывался поначалу: «Мы не мясники, чтобы делать просто так операции, резать людей». Именно так она и говорила: «Хочу, чтобы меня разрезали». После операции ее голос стал тонкий как ниточка, которая вот-вот оборвется. Совершенно невыносимая интонация. Иногда голос восстанавливался, но затем опять срывался на эту «ниточку». Я все делал машинально и никак не мог очнуться, провалился в какой-то сон наяву.
После операции мать таяла на глазах, истончалась. «На небо хочу», – однажды сказала она мне, когда мы гуляли по унылому больничному коридору, от палаты до окна. Я отругал ее за это. Какое еще небо? Вместо ответа она посмотрела на тоскливый пейзаж за окном и замолчала. Однажды я услышал, как она звала смерть: «Смертушка моя, ну, где же ты?» Опять отругал ее, но было бесполезно. Уверен, она продолжала звать ее.