– Нужно сегодня же вечером отправить в Ренн еще два десятка верхом, – говорит д’Альбрэ капитану. – Чтобы они как можно скорее добрались туда и затерялись среди горожан. Если мы хотим достойно отплатить ей за измену, нам повсюду потребуются глаза и уши, причем надежные!
Мое сердце ускоряет бег.
– Как скажете, государь. – Приняв меч, де Люр укладывает его на один из сундуков.
Д’Альбрэ передергивает налитыми бычьей силой плечами. Брат Пьер тотчас бросается вперед – подхватить графский плащ, прежде чем тот свалится на пол.
– Хочу, чтобы они докладывали о настроениях в городе, – продолжает д’Альбрэ. – О гарнизоне, о снабжении… обо всем! Я хочу знать, способен ли город выдержать осаду и насколько длительную. Наши люди должны выяснить, кто предан герцогине, кто держит руку французов, а кто готов и приторговать своей верностью…
– Считайте, что все уже сделано, государь, – говорит де Люр.
Пьер наклоняется вперед, его глаза под набрякшими веками так и блестят.
– А что насчет твоего послания герцогине? Когда мы отправим его?
Д’Альбрэ поворачивается и с быстротой атакующей змеи бьет его по губам:
– Я спрашивал твоего мнения, щенок?
– Нет, государь. – Пьер промокает расквашенную губу, вид у него обиженный и угрюмый.
При других обстоятельствах я могла бы его пожалеть, но он так усердно трудился, стараясь во всем стать подобным д’Альбрэ, что я не чувствую к нему ничего, кроме презрения.
В комнате становится тихо, и я чуть меняю положение, чтобы лучше видеть д’Альбрэ. Он, оказывается, рассматривает Тильду, а та, в свою очередь, полностью сосредоточилась на струе горячей воды, льющейся в ванну из кувшина.
– Оставьте меня, – велит д’Альбрэ приближенным.
Те без промедления выходят за дверь. Кто-то окидывает Тильду многозначительным взглядом.
Я хорошо вижу, как вздрагивает льняной платок Тильды: девушка трясется от страха. Д’Альбрэ делает два шага в ее сторону, и я впервые как следует его вижу. Двумя пальцами он стискивает ее подбородок и заставляет поднять голову, чтобы заглянуть ей в лицо:
– Ты ведь знаешь, что не стоит ни с кем болтать об услышанном в моих покоях?
Она старательно отводит глаза:
– Простите, ваша милость, но не могли бы вы говорить громче? Мой папаша, знаете ли, столько лупил меня по ушам, что я сделалась ужас какой тугоухой…
Ай да Тильда, ай да умница! Она сразу вырастает в моих глазах, только, боюсь, одной этой хитрости для спасения недостанет.