И молодой милиционер, который, не жалея себя и своих сил, носил дрова, делился своей пайкой, однажды был вознагражден. Через два месяца после знакомства Кира Владимировна (так звали старушку), полюбившая Ивана Андреевича как родного внука, наконец раскрыла ему тайну фамильных драгоценностей, спрятанных в доме.
Когда-то, до революции, квартира полностью принадлежала ее семье. Отец Киры Владимировны был ювелиром, не знаменитым, но неплохим и знающим свое дело. Его работы ценились, и к ним ездил весь Петербург. Считалось непостыдным обратиться к ювелиру как к знающему свое дело мастеру, потому что представитель любого сословия и класса за приемлемую цену мог получить желаемое. Этим своим качеством отец Киры Владимировны привлекал многих, и отбоя от заказов у него не было, благодаря чему жили они более чем достойно, не зная горестей и печалей. Мать Киры Владимировны была из обедневшего дворянского рода, проклятая своим отцом за то, что посмела выйти замуж за ремесленника. Но со временем, получив от нелюбимого зятя выгоду в качестве восстановленного родового поместья, он был вынужден смириться и принять зятя (с распростертыми объятиями) в семью. А зять и отец Киры Владимировны из года в год только богатели, открывая все больше магазинов и мастерских. И когда случилась революция, отец к тому времени уже покоился на родовом кладбище в усадьбе, а дела семьи вел старший брат Киры Владимировны, ярый монархист, который новую власть не признал и сбежал за границу, успев перевезти туда часть состояния. Но основная часть богатства была изъята победившей стороной и пошла на нужды построения светлого будущего новоиспеченной страны. Муж Киры Владимировны и младший брат были офицерами и достойно служили царю и отечеству, но, поддавшись идеям всеобщего равенства и свободы, перешли в ряды Красной Армии. И неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы оба не сложили головы в бою с белогвардейцами. Может, поэтому в страшном 1937 году Киру Владимировну не арестовали и не расстреляли как врага народа, хотя на основании доносов дело заводилось не раз. Но каждый раз женщину отпускали. И необъяснимо, то ли из жалости, что было маловероятным, то ли из неверия к самой возможности причинения ею вреда кому-либо, по причине ее возрастной немощи.