Оккупант, на языке оккупированных, разглашал семейно-государственные тайны, за что немедленно и беспощадно закармливался мармеладками, шоколадками и любимыми пятипфенниговыми леденцами. Сонного и липкого меня выгружали в Галле в руки отца. Дома отец лупил меня широким офицерским ремнем без всякого смысла и толка. Больно не было, было скучно. Из жалости, я малевал слюнями слезы, просил прощения, и отец стремглав бежал за валерьянкой дрожащими руками, сотворял себе зелье, а потом стоял у открытого окна и пытался успокоиться. Проходило время, и снова неведомая рефлексия тащила меня к заветной витрине. И очередная партия оккупированных испытывала гастрономическую продукцию своей родины на хлипком оккупанте.
Я и сейчас помню ощущение этой любви к ребенку.
4. У полковничихи Проняевой в силу военно-полевых обстоятельств детей быть не могло, поэтому любой ребенок вызывал в ней стойкое, все усиливающиеся раздражение. Она и сама ему была не рада, этому раздражению, но поделать ничего с этим не могла. Детей хотелось так, что когда никто не слышал, она тихо подвывала в подушку. Когда она встречала худенького соседского паршивца Женьку, ее кожу стягивал корсет яростной ненависти к этому вихрастому мальчишке, как если бы это он, там на войне, сделал все для того, чтобы она не знала радости материнства.
И однажды она натравила свою овчарку, и та кинулась на меня… Бог весть, чем бы это закончилось, но ворвалась в комнату женькина мать. Женькина мать потребовала у командира Городовикова Оки Лукича, чтобы Проняеву убрали в Союз. Но полковник Проняев был зампотыл и чем-то умаслил героя четырех войн.
Недели не проходит. Эта сука хватает меня, закрывает рот ладонью, затаскивает в подвал и швыряет на кучу эрзац мыла. Мгновенно вешает замок и быстренько улепетывает к себе домой. Можно верить и не верить в телепатию. Материнскому сердцу это все равно. Мама ощутила острую тревогу, и это ощущение привело ее к синей двери с большим черным замком. Там в подвале я уже не кричал. Крысы шелестели тяжеленными своими хвостами у подножия у подножия конуса эрзац мыла. Как мог я отбивался острыми треугольниками этого мыла от огромных, свирепых тварей. В какой-то момент все исчезло, а вместо подвала был участок звездного неба или что-то типа того. Оно было мягким, теплым, пульсировало и колыхалось. И пахло чем-то неуловимо знакомым, то ли молоком, то ли отавой. Вдруг все как-то стремительно сбежалось в одну точку, и эта точка выбухнула мощным, ослепляющим взрывом. Этот взрыв разметал крыс. Я получил передышку, но ненадолго.