– До встречи!
И они разошлись. Каждый по своим делам.
А генерал-губернатор взял со стола колокольчик и позвонил.
В комнату заглянул адъютант.
– Где же полковник? – спросил Юрий Броун. – Вошёл в дом и исчез!
– Сейчас узнаю! – ответил адъютант и закрыл дверь.
Вскоре он вновь заглянул в комнату и доложил:
– Командир Каргопольского карабинерного полка полковник Загряжский Иван сын Александров пробыл!
Губернатор кивнул. Адъютант закрыл дверь, и донёсся его голос:
– Милости прошу!
В комнате появился Иван Загряжский и торжественно произнёс:
– С добрым утром, ваше высокопревосходительство!
– С добрым утром, с добрым утром! – ответил губернатор и, указав на кресло, добавил. – Прошу садиться!
Загряжский сел. Напротив него в таком же кресле расположился Броун, достал из кармана кисет, взял щепотку табака, набил им нос и громко чихнул.
– Будьте здоровы, выше высокопревосходительство! – воскликнул Загряжский.
– Спасибо, господин полковник! – ответил губернатор и, улыбнувшись, добавил. – В России научился табак нюхать. Перед каждым важным разговором. Чтобы он прошёл хорошо. Говорят, что Её Величество императрица тоже любит нюхать табак?
– Я тоже слышал об этом.
– Как вы устроились?
– Прекрасно! – сказал полковник.
– По поводу питания жалоб нет?
– Нет! Всё великолепно!
– А где вы затерялись?
– Я? – удивился полковник.
– Подъехали сани, вы попрощались с Морицем и вошли в дом – я из окна это видел. А потом исчезли.
– Случилась неожиданная встреча, – ответил Загряжский. – С тем, кто был вчера на площади возле ратуши. О монументе говорили, который посвящён Петру.
– О монументе говорили, который посвящён Петру! – нараспев повторил Броун. – Звучит как стихотворная строчка. Мне тоже хочется поговорить о поэзии, вспоминая ваше вчерашнее приветствие.
– Давайте поговорим!
– Ко мне поступили мнения. Весьма разные. Есть среди них и такие, что уличают вас в неточности!
– В какой? – с удивлением спросил Загряжский.
Юрий Броун взял со стола листок бумаги и, взглянув на него, произнёс:
– Вы сказали о солнце: «Мне твой приносит луч и красота твоя…»
– «…прекрасный самый день для жизни моея!» – завершил полковник.
– А у Сумарокова, пишут мне, сказано совсем иначе: «лютейший самый день, злой части моея».
Загряжский улыбнулся и сказал:
– Здесь мы с Сумароковым во мнениях разошлись: он писал о чём-то печальном, а мы говорили о солнце, освещавшем Дерпт.