со мной. Что это? Генетическая память или запоздалое желание отдать дань памяти тем, чья кровь течёт в моих жилах? И первым в этом ряду стоит мой отец. Таким увидела его я, такими увидела события,
в водовороте которых суждено было ему жить и выжить.
Стоял январь тысяча девятьсот сорок третьего года. За окном во всём своем великолепии властвовала зима. Сквозь стёкла, затянутые затейливыми морозными узорами, наперекор всему, пробивался слегка притемненный солнечный свет, которому пока ещё не удалось растопить причудливую вязь, скрывавшую от людских глаз красоту солнечного зимнего дня. Лишь некоторым счастливчикам разрешалось покинуть помещение и воочию убедиться, как прекрасен мир и как упоителен глоток чистого морозного воздуха. Остальным приходилось довольствоваться лишь малым: слушать чужие рассказы и глотать пропитанный запахом лекарств воздух госпитальной палаты. Впрочем, назвать палатой то помещение, где лежали десятки выздоравливающих бойцов, можно было лишь условно. Это был огромный зал школы, занятой в начале войны под госпиталь. Попасть в этот зал было не просто, и не всем удавалось. Прежде следовало провести много – много дней в других палатах, где запах лекарств перебивался запахом крови и где всемогущие доктора нередко оказывались бессильными.
Николай считал себя везунчиком: ему удалось выжить и даже перебраться в заветную палату. И хоть врачи строго – настрого запретили самостоятельно покидать помещение, он чувствовал, что самое тяжёлое осталось позади: стоит набраться терпения и ждать, когда организм, потерявший много крови, сделает последний, решающий шаг к выздоровлению.
Справедливости ради следует отметить, что к его раненой руке это оптимистичное настроение не имело никакого отношения. Во время последнего обхода доктор, осмотрев руку Николая и отметив полную потерю функций, вынес окончательный вердикт: комиссовать и отправить в тыл. Виной тому стало тяжёлое осколочное ранение локтевого сустава. Полевым хирургам удалось собрать раздробленные кости, и кусочки эти, вопреки всем опасениям, срослись, но рука продолжала жить своей отдельной жизнью, отличной от желаний хозяина. Она висела как плеть, не могла пошевелить ни единым мускулом, ни одним пальцем. Оставалось надеяться на чудо
и ждать, пока окончательно затянется уродливый рубец, лохматой лапой протянувшийся от середины предплечья к самому плечу…