Взял под локоть — совсем как
надзиратель в тюрьме — и повел к дверям.
Пользуясь последними секундами без посторонних ушей, спросил
в лоб:
— Я в дерьме?
— Не знаю. Но шеф сам
не свой с утра. Получил почту — и как
на иголках.
Я сглотнул и замолчал. Пес
знает, что написали в тех письмах, но если бы
правду — предо мной бы уже извинялись,
а не волокли как опасного преступника. Мысли смерчем
завертелись в мозгу — с кем-то спутали? Оклеветали?
Выставили в дурном свете? Но кто и зачем? Среди
поборников ни врагов, ни даже недоброжелателей нет, тогда
в чем дело? Повесили собак за Эльфер?
И дураку же ясно, что прорыв произошел из-за благих
намерений. Боюсь, все же придется вызвать Хиру,
но не для юридических тяжб, а для экстренной
эвакуации.
Крепость пустовала — заметил
лишь дозор на боевом ходу, а в остальном как после
чумы. Все собрались в противостоящем бараку здании —
таком же просторном и двухэтажном. В подвале —
те самые казематы, под крышей — оперативный штаб
и жилище командира, а внизу — похожее
на молельный зал помещение с двумя рядами длинных скамей
и кафедрой.
Вопреки практике, когда судья
приходит на заседание последним, Майор уже стоял
на возвышении и просматривал хрустящие листы бумаги,
сплошь исписанные мелким почерком. Все скамьи, кроме первых двух,
занимал гарнизон — около сотни самых разных классов,
в основном воины и рыцари, сидели в полном молчании,
которое не потревожило даже мое появление. Игроки вонзились
в арестанта холодными взорами, но не посмели орать
и ругаться при командире. Впрочем, вчерашней ненависти тоже
не видел — в глазах скорее читалась неуверенность,
а значит, содержимое депеш знал только седой военный.
Лавка показалась чуть более удобной,
чем пыточное кресло в подвале. Все причастные в сборе,
однако командир не спешил выносить вердикт, и чуть меньше
сотни взглядов на спине лишили последних толик спокойствия.
Но я терпел, ведь любое слово могло быть неверно
воспринято и использовано против. Вне зависимости
от докладов разведки (или что там за птички летали
в распоряжении Майора), правда за мной, я никому
осознанно не делал зла, а значит, не должен
ни звуком, ни жестом давать повод усомниться
в невиновности.
Но это твердил разум,
а сердце (которому не прикажешь) подогревало бурлящую
кашу в голове. А если никакой разведки и вовсе нет,
а письма — фальшивка, повод формально
и по закону избавиться от опасного пришельца?
А если приговорят к смерти, то казнят на месте
или устроят очередное представление? А если перед казнью
подвернут непрерывным пыткам месяцев на семь?