Он никоим образом не стремился к близости с ней прежде, чем ее чувство достигнет совершенства. Он как терпеливый экспериментатор следил за ее эволюцией, наблюдая, как раскрываются глаза, как разгорается в них влажный пожар, как затравленное и пугливое выражение лица сменяется блуждающей негаснущей улыбкой. Он вершил свое благодеяние с тем же близоруким цинизмом, с которым вершатся все худые дела в нашей непутевой стране, ибо для него она была всего лишь подопытной крольчихой, если можно так выразить суть эксперимента.
Двух недель ему на это вполне хватило.
И вот, наконец, она легла с ним в постель, и луна белым бельмом вплыла в гавань их внебрачного окна. Ночь, луна, призрачный свет, чудесный факт его существования… Собственно, и все.
Но какова же была перемена, с ней случившаяся!
С ее лица будто стерли грустный грим, будто на вновь обнаруженной картине неизвестного художника шестнадцатого века реставратор отмыл лаковую кожу с ее первородными красками!
Счастливая, она теперь при всяком удобном случае твердила, что любит его. Он же от прямого ответа уклонялся, либо говорил что-то вроде: «Да, да, малыш, я тебя тоже!»
Однажды ночью после очередного безумства, полуживая, она пробормотала, глотая слезы:
«Люблю тебя больше жизни!»
Однако мужчины, что меблированные комнаты – слово, упав в них, может закатиться в угол памяти, как пятак под доходную кровать, да там и остаться. Но когда-нибудь обязательно обнаружится.
Она оказалась неглупа, и некоторое время он забавлялся тем, что позволял ей делиться с ним своими взглядами на жизнь, часто весьма дельными и остроумными. Во всяком случае, непререкаемой глупости в ее речах было несравнимо меньше, чем у его предыдущих прелестниц, которым ум при наличии ярких женских достоинств был ни к чему. Она же, по ее словам, собиралась поступать в институт культуры.
Ночами, когда страсть выгибала ее тело и чувственным безумием одухотворяла лицо, а любовный огонь, добытый усердным трением, пляшущими бликами драпировал несовершенство ее конструкции, он бывал ею почти очарован. Но по утрам, бросая взгляд на ее угловатые скудные прелести и нескладные черты, он, привыкший к пропорциям совсем другого рода, трезвел и говорил себе, что игра затянулась и что пора ее кончать.
«Дернул же меня черт милостыню раздавать!» – приблизительно так думал он, обнаруживая дружеское недоумение на лицах знакомых при виде ее рядом с ним.