В третьем классе были еще уроки пения, а не вот эта непонятная скукотушная музыка – «Открываем тетради, записываем годы жизни композитора». В третьем классе на уроки пения нужно было ходить в актовый зал и там рассаживаться кто где хочет. Но Кир почему-то садился рядом с Шурой. И каждый раз они на ходу придумывали смешные вариации надоевших до оскомины песен, и пели свое, и переглядывались, и смеялись, когда Татьянпетровна отворачивалась. Пел Абдулычев звонко и чистенько, голоса у них с Шурой красиво сливались. «Снова мак расцветает на клене!» – выводили они в унисон вместо «Снова май расцветает зеленый». «Унитаз водяной, дверь вонючая!» – это про Зиму, которая жила в избушке, солила снежки. И еще вот это, конечно: «Сапоги, сапоги, едут-едут по Берлину наши сапоги!» Это к девятому мая, конечно.
Как же это было здорово. Как здорово.
В классе холодно – только что проветрили. Шура садится за свою четвертую парту, которая не у окна, а у стенки. Рядом плюхается лохматая Курушина, достает тетрадь с учебником, пенал, грохает все это на столешницу. И учебник, и тетрадь, и пенал, и даже ручки с карандашами – все это у Курушиной какое-то лохматое. И концы рукавов у нее лохматые. И из косы торчат волоски, и еще такие крендельки торчат, сделанные из волосков. Девчонки говорят, Курушина заплетает косу раз в неделю. И это похоже на правду, потому что в понедельник Курушина приходит в класс почти как нормальная, из косы у нее ничего не торчит. Но сегодня четверг, и коса у Курушиной – как старая мочалка.
Курушина молча берет одну из своих лохматых ручек и обновляет полоску посредине парты. Она нарисовала эту полоску тогда, после того дня учителя, когда Шуру, с которой все отказались сидеть, пересадили к ней от Исхаковой. С Курушиной тоже никто не хотел сидеть, и она была одна за партой. Шуре Курушина не обрадовалась. Весь их первый соседский урок – весь «окружающий мир» – она, сдвинув брови к переносице, рисовала ручкой полоску, разделяющую четвертую парту пополам. Рисовала, штриховала, делала ровной. А на перемене сказала, тыча в черту шершавеньким пальцем, глядя тоже на эту черту, а не на Шуру: «Чтобы сидела на своей половине, поняла. Сиди на своей половине, ко мне не лезь. Поняла, да».
Шура сказала ей, что и так не собиралась никуда лезть. Курушина не ответила.