Вот оно – окно на девятом этаже общежития
Омского технологического института,
с которого все начиналось.
Я открываю это окно,
встаю на узкий обшарпанный подоконник,
и выхожу – туда —
в первое, свежее, октябрьское утро
тысяча девятьсот восемьдесят девятого года,
на первый – только что выпавший, ослепляющий – снег,
из первой – согретой твоим телом – постели,
из первых – наивных, бесстрашных, несостоявшихся —
отношений…
…Мир казался иным.
Тогда.
Свет казался иным.
Тогда.
Окно на девятом этаже общежития
Омского технологического, особенного института,
с которого все начиналось.
Тогда.
Мы не удивлялись смерти.
Мы боялись другого.
Наше солнце светило осколками будущей жизни.
Мы уходили и возвращались.
Мы пели и плакали.
Мы дышали светом.
Мы играли в любовь.
Мы знали самое главное.
Мы не смотрели за край.
…Прохожие ещё долго будут с опаской и любопытством
разглядывать неподвижно лежащее на снегу тело:
мужчина был странно, не по сезону и эпохе, одет,
и что-то сжимал в руке мертвой, окоченевшей хваткой.
Так держат что-то очень важное,
то, что он, по-видимому, все же не удержал.
Окно на девятом этаже общежития
Омского технологического института,
с которого все
началось.
Я открываю это окно…
…и попадаю в мартовскую Москву —
сырую, оплывшую, неуютную —
чтобы снова попытаться найти и удержать тебя.
Чтобы снова попробовать жить.
Ты говоришь, говоришь, говоришь.
Без звука.
Я вижу лишь шевеление тонких губ,
и лицо,
твоё лицо,
дополняющее общее, особенное, необъяснимое
впечатление.
Нравится представлять, что ты говоришь про меня,
про мои неудачные строчки,
слова и поступки,
про то, что когда-то не произошло с нами,
про те самые, наши, не-прогулки по оглохшим московским
улочкам
и ослепшим бульварам,
про взгляд,
спрятавшийся за знакомыми строками
и чувства, такие невозможные и так неумело
заретушированные,
про несостоявшееся будущее (пока)
и обильные, зашифрованные
и такие узнаваемые многоточия…