Я только вижу, как дрожит твой голос,
как колышется звук в твоих волосах,
и надеюсь, что ты говоришь про нас.
Про то, что случится,
обязательно, обязательно случится.
Про звезды, эти звезды, сияющие почему-то без нас,
и воду, льющуюся просто так, без всякой причины,
из крана,
которого никогда не было и, может быть,
никогда не будет…
В общем, про все, все, все,
самое, самое, самое —
и про то, и про то, и про это.
А ещё про то,
что я
все это выдумал про тебя.
…и не спать, не спать,
слушать
эту давно устаревшую музыку,
этот давно опустевший звук,
чтобы заткнуть и закупорить эти
назойливые, неутешительные голоса.
«…одержимо танцуя на битом стекле,
одержимо танцуя на битом стекле…»,
пели мы, обрывая гитарные струны,
а соседи молились – хоть бы не на всю ночь.
Последней пятки хватало на всех,
а ты смотрела в обугленную ткань ночи, стаскивая с себя
остатки одежды,
и искала, интуитивно,
мой рот.
Кто в киосок?
Я, ты, мы.
Нет проблем, когда родители в отъезде,
а до сессии далеко, как до следующей обитаемой планеты.
Руки твои – нет – не забыть.
Ноги – странные, тонкие, белые.
Колени – точёные и
живые.
«…одержимо танцуя на битом стекле,
одержимо танцуя на битом стекле…»,
отметили, оставили, забыли,
осколками исполосовали
руки и судьбы.
А по раненой ранней Москве
бродят оглохшие звуки,
бродят ослепшие тени,
словно вселенная прилегла отдохнуть.
Ранней засвеченной ранью ты меня не узнаешь,
так же как я не узнаю
твоё отражение в нашем зеркале.
…и не спать, не спать,
пока мерцает и крутится этот,
обалдевший от переполненных, выпаренных, жадных
воспоминаний,
почти чужой и медленно умирающий,
звук.