Когда наступает ночь,
тянет по́ небу
тучи лёгкий ветер,
когда она нас оставляет
одних в просвете
земной судьбины,
мы понимаем вдруг, резко,
что здесь были всегда мы,
что это —
наше место.
1984
Это стихотворение – простое и понятное, однако за ним скрывается целый пласт символизма, а ещё угадывается гипотеза Гайи Джеймса Лавлока – мысль о том, что наша планета – единая живая система, одушевлённая неким всеобщим бессознательным. Да и в традиции символистов есть особое природное бессознательное.
Неслучайно в конце XIX века Морис Метерлинк в одноимённых эссе изучал разум цветов и жизнь пчёл[4], а его современник философ Эдуард фон Хартман сформулировал идею о некоем бессознательном начале, лежащем в основе всего сущего. В поэзии Горма явно просматриваются эти глубокие философские идеи. У него тоже так: каждый наш настоящий момент вписан в вечное движение жизни, и «небо, огромное и прозрачное […] наблюдает […] за всеми обитателями Земли», а внизу деловито снуют муравьи («Муравейник»). Поэтический текст Горма вопрошает о тайне, и в центре вселенной – человек и его предназначение «в просвете земной судьбины»:
Человек —
это тайна, рассказанная так быстро,
что мы не успеваем ухватить её суть.
Чтобы «ухватить суть» нашей собственной тайны, у нас есть целые эпохи человечества, тома энциклопедий и достижения тех, кто исследует Землю и космос, раскрывая секреты близлежащих планет. Но есть у нас и поэзия как особый и необходимый вид знания о человеке и о мире, который его окружает. Знания, связанного со словом, составляющим фразу, и с тем, что прячется в её пробелах. Что там, на следующей странице?
Елена Труутс,
поэт, специалист по творчеству Натали Саррот
и современной франкоязычной поэзии