Вокруг царил прохладный полумрак, поэтому германец мог видеть только смутные очертания женщины, склонившейся над ним.
– Адальрад… Адальрад, – снова произнёс он, добавив ещё несколько незнакомых слов. Голос его обладал низким, густым тембром, и в нём ясно слышались ласковые нотки. Для Элевтерии этот тихий голос казался божественной музыкой. Ей хотелось, чтобы германец продолжал говорить свои странные, непонятные слова тем же задушевным тоном. Но, чувствуя неловкость сложившейся ситуации, она не могла больше молчать.
– Кого ты зовёшь, доблестный воин? – осторожно спросила молодая женщина.
Простой вопрос на латинском языке, казалось, ранил германца сильнее, чем удары римских мечей. Он всё вспомнил и всё понял. Однако, желая убедиться в верности своего мрачного предположения, пленник спросил:
– Ubi sum? Quis es?10
Низкий, густой голос звучал теперь резко и отрешённо. Несмотря на то, что вопросы были заданы на её родном языке и обращены к ней, Элевтерия обернулась, всматриваясь в сумерки с тщетной надеждой найти кого-нибудь, кто бы ответил германцу вместо неё.
– Ты в доме военачальника Квинтилия Вара. Я его жена Элевтерия. Тебе не нужно тревожиться. Здесь ты в полной безопасности, – наконец, решилась произнести молодая женщина.
Воцарилось молчание, очень долгое и мучительное. Через окно, находившееся почти под самым потолком, струился робкий призрачный свет. Окружающие предметы стали вырисовываться более чётко. Лицо раненого бледным пятном выделялось в редеющих сумерках. Элевтерия не хотела зажигать светильник. Во-первых, совсем скоро взойдёт солнце, а во-вторых, она боялась увидеть выражение ненависти в глазах германца. Молодая женщина встала с мягкого кресла, подошла к маленькому столику и взяла серебряную чашу с вином, наполовину разбавленным водой. Пока раненый пребывал без сознания, Элевтерия часто смачивала его губы этой целительной жидкостью. Сейчас она снова склонилась над ним, одной рукой осторожно приподняла его голову, а другой – поднесла чашу с вином к плотно сжатым губам германца. Он твёрдо решил не принимать ни воды, ни пищи, ни лекарств. Теперь у него не было ни дома, ни семьи, ни свободы, и жгучая боль утраты острой иглой вонзалась в его сердце. Зачем жить?.. Но как только живительная влага коснулась пересохших губ молодого мужчины, они сами собой приоткрылись, и он большими жадными глотками осушил чашу.