У реки я познакомился с парой молодых американцев по фамилии Тредуэлл, с которыми вскоре подружился. Я отправился на берег реки в надежде купить лодку для гребли. Рослый парень как раз расплачивался за свое каноэ.
– Могу ли?.. – спросил я по-немецки, указав на его ялик.
– Так точно! – последовал громкий добродушный ответ тоже по-немецки. – Но вы англичанин? – добавил он по-английски.
– Скорее американец.
И мой новый знакомый вскоре рассказал, что он и его младший брат воспитывались в немецкой школе и что он изучает химию и уже является ассистентом знаменитого профессора Бунзена[12], того самого, кто первым открыл химический состав звезд и изобрел спектроскоп. Чудесно! Я горел желанием узнать больше, встретиться с самим Бунзеном.
– Могу ли я?
– Конечно!
Я был в восторге.
Этот старший Тредуэлл был представительным парнем, ростом около пяти футов девяти дюймов, явно энергичный, чисто выбритый, с резкими чертами лица и живым выражением лица… Но вскоре я обнаружил, что, несмотря на его знания количественного и качественного анализа, он не был интеллектуалом в моем понимании этого слова.
Его младший брат, который только что поступил в университет, чтобы продолжить изучение филологии, порадовал меня гораздо больше. Он был примерно моего роста и уже выучил латынь и греческий, немецкий и французский языки. Вдумчивый, с живыми серыми глазами. «Прекрасный ум, – заключил я, – хотя и незрелый». И вскоре мы подружились.
По рекомендации Тредуэллов я переехал жить в пансион, где они обретались и где мое проживание стоило мне меньше фунта в неделю. Жизнь была превосходной, потому что пансион держала англичанка, вдова немецкого профессора. Она была энергичной, решительной женщиной, при этом мудрой и очень доброй.
Там я познакомился с мистером Анинзом, который получил всевозможные награды в Оксфорде и вскоре стал для меня своего рода приятелем, потому что любил литературу, как и я, и казался мне невероятно умным, потому что писал блестящие латинские и греческие стихи и за три месяца овладел немецким языком, хотя произношение у него было скверное. Анинз признался, что изучал немецкий по три-четыре часа каждое утро. Я поступил также, но в дополнение занимался языком еще по три-четыре часа каждый день после обеда.
Однажды Анинз удивил и обрадовал меня, сказав, что у меня, должно быть, талант к языкам, ибо мой немецкий был уже лучше, чем его. Во всяком случае, я разговаривал на нем более свободно, потому что делал это всякий раз, когда у меня была возможность поговорить по-немецки. Анинз же предпочитал отмалчиваться.