— Спасибо дру…
Так погиб Иван. Закрыл собой человека, которого ненавидел. Умер
с улыбкой на лице, осознавая, что спас ДРУГА!
Когда мы, прочесав близлежащие кусты и ощетинившись стволами
подошли к месту скоротечного боя, Саня плакал над телом своего
врага-друга. Посмотрев на нас глазами, полными слез, произнёс:
— Он закрыл меня…
Мы молчали; слов не было. Наша первая потеря оглушила нас и
только сейчас многие поняли, что война не игрушка — здесь теряют
друзей! Мы стояли потерянные, не зная что делать. Пока не вмешался
Степаныч:
— Хорошо погиб! — мы все разом повернулись, уставившись как на
чумного. — Что смотрите, может, кто знает более достойную смерть,
чем закрыть грудью боевого товарища? — Степаныч перекрестился. —
Самопожертвование! Он теперь там, — тычок пальцем в небо, — вместе
с такими же героями. Гордитесь, что служили вместе с ним, а ты,
Санек, погибнуть теперь не имеешь права…
Соорудив носилки, положили тело Ивана и понесли. Скорость
продвижения упала. В начале нас тормозили гражданские: и так не
великие ходоки, а тут ещё плен, плохая кормёжка, усталость. Теперь
добавилась необходимость нести тело. Оставить его мы не могли, ведь
если его найдут раньше, чем мы вернёмся, даже представить страшно,
что сделают с ним…
Так мы и шли, пока боковой дозор не обнаружил врага. Завязался
бой. Вот откуда столько их взялось, как прорвало! Ну, точно, что-то
готовилось. Прижали нас по взрослому, с гражданскими не оторваться.
Воевать? Никаких патронов не хватит. Их почти сотня, а нас
одиннадцать: три гражданских, и тело нашего товарища. Саня
предложил остаться задержать, но Рогожин на корню зарезал
инициативу. Это понятно. Эмоции в таком деле первый враг — сгинет
зазря.
— Товарищ старший лейтенант, позвольте мне остаться!
— Милославский, ты что, с дуба рухнул?
— Никак нет! Командир, вы мне пару рожков ещё подкиньте и
гранаток побольше. Смотрите, место какое: не обойти, не объехать —
только в лоб! Вы же знаете меня, если надо, днём с огнём искать
придётся. Я постреляю, побегаю, растяжек наставлю. Замедлятся,
никуда не денутся. А я потом схоронюсь. Хрен найдут.
— Ой, сладко поёшь, сержант! — Рогожин вытер рукавом лицо. —
Только это ведь не игра, где можно переиграть. Жизнь она одна,
брат. Сгинешь — за понюшку табаку.
— Всех ведь положат, а мне сорок минут продержаться, а там
вертушки придут. Ну а погибну, хоть за дело. От пули оно почётней,
чем от передоза.