Отец становился одной из тех тем, о которой умалчивают, и ходила я в больницу только потому, что хотела хоть глазком посмотреть на Вильгельма – моего нового друга. Когда мы только начинали общаться, то обходились простым «кивком» головой, а затем стали пожимать друг другу руки, как вдруг заметили, что нам хватало взгляда, чтобы сказать: «Привет, я рад тебя видеть!». В один момент это стало отдельной традицией: мы закрывали на секунду оба глаза, даже если один из нас стоял через десять метров от другого, и обходились без слов – молча разговаривали.
Мне хотелось понимать его маму, ненавидевшую меня за моё присутствие в жизни Вильгельма. Куча оправданий в моей голове пролетало, когда я спрашивала её о том, в какую палату в очередной раз перевели моего друга с синими ногами, но та отнекивалась и говорила, что ничего у нас с ним не получится. И каждый раз мне приходилось наперекор матери Вильгельма искать его самой – я находила:
– Винни! – кричала я, забегая в одну из палат, в которой лежали «чересчур» больные дети, – Ты чего тут? – и тогда я не понимала, что он делает в таких местах.
Я называла его именем медведя из «Винни-пуха», потому что он был на него похож: такой же добрый недотёпа, любящий поесть, хотя далеко не вся еда лезла ему в рот.
– Лежу, – уселся на край кровати, – теперь сижу.
– У меня подарок, – протянула батончик с нугой и орехами.
– Аппарат заработал? – положил под подушку.
– Да! – радостно ответила я, хоть и купила этот батончик в супермаркете. – Тебя скоро выпишут? – все в палате уставались на меня, и я нервно убрала глаза.
– Не думаю, – посмеивался он.
– Прогуляемся? – отчаянно спросила я, спасаясь от посторонних взглядов.
Тогда Вильгельм протянул свою руку к окну, под которым стояла инвалидная коляска, и пытался схватить её за ручку, чтобы прикатить к своей фигуре. Недолго думая, я совершила ошибку: помогла ему, подтолкнув поближе.
– Я сам! – крикнул своим писклявым голосом он, вскарабкиваясь туда своим тонким туловищем, а затем подтягиваясь на сидение.
Тяжело наблюдать за тем, как люди борются за жизнь, которой ты живёшь. Пока Вильгельм около пары минут перебирал руками, пытаясь повернуть своё туловище на триста шестьдесят градусов, чтобы полноценно усесться на кресло, я с большим сожалением сдерживала себя, чтобы не поднять его, худого, и не усадить на место за долю секунды.