Ровная шеренга прислуги в одинаковых пунцовых одеждах, с одинаково собранными волосами, заколотыми нефритовыми шпильками, встречала гостей. С ярко-алых губ не сходили приветственные, раболепные улыбки, превращавшие лица в дьявольские маски с пляшущими на них багровыми тенями. Подобранные по одному росту и телосложению, они сгибались в глубоком поклоне, выпрямлялись на мгновение и кланялись вновь, уже следующей повозке.
У мраморных ступеней, ведущих к возвышающемуся на двухъярусной террасе павильону Великой радости, повозки разворачивались. Слуги отодвигали парчовый полог. Богато одетые главы Дворцов ступали на вымощенную белым камнем площадь парадного двора.
Мужчины, несмотря на жаркую погоду, шуршали тяжелыми многослойными одеждами, подчеркивавшими их статус. Жены в летящих шелках плыли рядом. Их стройные фигуры сверкали золотыми тиарами, нефритовыми подвесками и драгоценными камнями в тяжелых серьгах.
Следом за ярким светом свечей из окон Дворца Гаофэй полилась музыка, что стало сигналом начала торжества. Двое стражников затворили парадные дверные створки. Прислуга, носящая угощения в зал, проскальзывала в небольшие проемы с восточной и западной сторон павильона.
– И что я высокородным не родился? – прищелкнул языком молодой стражник, принятый на услужение совсем недавно, одновременно со вступлением во владение нового хозяина. – Тоже сейчас жевал бы оленину, рисовым вином запивая.
Его напарник, низкорослый плотный мужчина, похожий на поседевшего кабана, неодобрительно хрюкнул:
– Помалкивай.
Молодой стражник повел плечами. Стоять на месте всю ночь напролет – то еще удовольствие. Особенно когда из павильона тянет жареным мясом и специями. Велика радость – поступить на службу к императору, чтобы его поставили следить за новым хозяином Дворца и писать на него доносы. Где тут место подвигам, которых так жаждет молодая кровь?
Из сетований на судьбу его вырвал холодный безжизненный голос:
– Где я могу найти начальника стражи?
За спиной у него невесть откуда выросла женщина лет двадцати пяти. Она была очень высокая – выше, чем позволено быть женщине – и худая, настолько, что, казалось, тонкие кости вот-вот порвут белую кожу. Кожа эта не имела ничего общего с благородной бледностью девушек и женщин из богатых домов, никогда не трудившихся целыми днями на солнце. Кожа этой женщины походила на покров обескровленного трупа. Ее длинные крючковатые пальцы сплелись на уровне живота в сосредоточенном жесте. Узкие колючие глаза, черные, как бездонная пучина, на хищном лице безжалостно впивались в каждого, кто попадал в их поле зрения.