В свободное от основной работы время Громов любил иногда устроиться в своем кресле. То, замирая и погружаясь в некую медитацию, он «высиживал» кое-какие собственные идеи, то вдруг внезапно вскакивал, перемещаясь к доске, расчерчивал ее различными, одному ему понятными, схемами. Обычно это происходило уже по вечерам, после окончания рабочего дня, когда на кафедру, да и на весь Институт опускалась особая тишина. Со стороны могло показаться, что ушлый карьерист просиживает на рабочем месте лишние часы и штаны в ожидании очередной должности. Но ему не были нужны ни должности, ни звания, ни даже деньги – это все, скорее, обременяло и отвлекало от основной цели. Он относил себя к людям, которые приходят на эту землю только ради одной, но главной и сокровенной задачи – мысль разрешить. Нормально ли это? – Конечно, нет! Профессор и сам понимал свою ненормальность и признавался себе, что не предназначен в полной мере для счастливого удовлетворения этим «нормальным» миром. Еще на самом старте своей карьеры, только придя на кафедру молодым аспирантом, он уже был достаточно умен и быстро сообразил, что не нужно выставлять свои мечты и чаяния напоказ, а лучше сначала присмотреться к людям. И он присматривался и к людям, и к себе, не торопясь, понемногу, шаг за шагом снимая социальные роли и маски. Ему казалось, что он пробирается через огромный многослойный шатер, туда, к его центру, в самую сокровенную середину, где должен же гореть огонь извечной жажды – жажды познания! Но находил только пепел. Ни искорки. Тогда в изнеможении он опускался в кресло, и ему казалось, что он – вовсе не врач, исследующий подлинную природу болезни и источники выздоровления, а патологоанатом, устанавливающий причину смерти. А вдруг он просто не там ищет? Возможно, он подобен сумасшедшему смотрителю кладбища, что раскапывает могилу за могилой, тщетно пытаясь найти бьющееся сердце? А может, так – везде, и вовсе это – не люди (не в полном смысле люди), а только параллельная ветвь эволюции, что перемешалась с истинной, живой и весьма малочисленной ветвью? Или генетический «белый шум», среди которого изредка, как искорки среди дыма, проскакивают настоящие глубокие и живые человеческие глаза? Такие глаза промелькнули перед ним однажды, когда ему уже перевалило за сорок пять. Глаза с запредельной глубиной, как два омута, глаза его жены Ольги.