Но хилым был чахоточный Гаврила,
Была мала мальчишечья ступня,
Которая в историю вдавила
Двадцатый век, всех встречных и меня.
«Порой благополучье почему-то…»
Порой благополучье почему-то
Словесность в долгий погружает сон.
Российская нам подарила смута
«Конармию», «Такыр» и «Тихий Дон».
Не только тема… Бурей в мире сонном
Литература движется сама.
Чтобы явиться в ней с «Декамероном»,
Нужна чума.
Должно быть, жизнь могла бы стать иною,
Да только не осилить никому
Такой недуг, такую паранойю,
Упорства прибавлявшую ему.
Что может врач! Лишь расчертить зелёнкой
Сухую кожу на кривой руке
И ночью ждать, от кровотока звонкой,
Когда приедут в чёрном воронке.
А он казнил и верил, вероятно,
В грядущий рай, куда народы вёл,
И в цветовые вглядывался пятна
Безмолвных масс, пошедших в перемол.
В себе прозрев гиганта, полководца,
Он вслушивался жадно в болтовню…
И всё врагов искать ему неймётся
И поколенья предавать огню.
И, обгорая, вертится планета,
Страна готова лишь ему внимать.
И так давно всё начиналось это,
Когда ремнём его учила мать.
Там, в «Желтых горах», в Сары Тау,
Всё так же века напролёт
То время текло к ледоставу,
То снова гремел ледоход.
Но гунны, болгары, татары
Прошли, прогоняя стада,
И встали без счёта амбары,
И мимо текут поезда.
Так вырос из жизни привольной,
Дорожной, застойной, иной
Саратов большой, мукомольный,
Возникший над волжской волной.
И вечен, могуч, многоразов,
Сквозь повесть всех засух, прорух
Прорвался сусеков, лабазов
Сухой и рассыпчатый дух.
Быть может, дистрофик Вавилов
Вдыхал этих веяний пыль,
Теряя сознанье, ловил их.
И тихо мутился Итиль[4].
И эти лютые морозы
И ледяные зеркала,
И хлеб с избытком целлюлозы
Их память горестно несла.
Я замечал у них привычку
Беречь и доедать еду,
И попусту не тратить спичку,
Как в том навязчивом бреду,
Когда людей, хоть стой, хоть падай,
Презрела призрачная власть,
У испытуемых блокадой
Одна забота – не упасть.
И, коль совсем не обездвижить,
Всё тот же выбор будет впредь —
Иль чью-то жизнь отнять, чтоб выжить,
Или, спасая, умереть.
«Я долг отдам и восхвалю траву…»
Я долг отдам и восхвалю траву.
Вот – лебеда, она и в Ленинграде
Бывала во дворах, она в блокаде
Родителей спасла, и я живу.
На чём-то горьком жарили её.
Ещё весною шла в котёл крапива.
Пусть ей за то, что так вольнолюбива,
Колючее простится колотьё!