Сам голода не знал. После войны
Я был ребёнком на краю державы,
Как в буйный лес, входил в густые травы,
В их вещий шелест, в их дневные сны.
Я эту речь запоминал легко.
И, вероятно, призван был воспеть я
Туземной кашки белые соцветья,
Полынь и молочая молочко.
– Так не усни, душа, не постарей!
Пусть книжной пыли много ты вдохнула,
С тобою мощь родного саксаула
И розовый светящейся кипрей.
«В последний год ему везло…»
В последний год ему везло.
Зека усталый с инсулином,
Не принял он, властям назло,
Участья в шельмованье длинном
Того, кого боготворил.
Для жизни не хватило сил.
Не предстоял бедняге выбор,
Поскольку вовремя он выбыл.
Был распорядок прост и чёток:
От радио, само собой,
От всех трудов и проработок
В кино бежали всей гурьбой.
По вечерам – какое чудо!
Не то, что тундра и тайга —
Вот эти дебри Голливуда!
А жизнь привычная строга.
Быть может, завтра в щель теплушки
Увидишь новые края,
А здесь – какие-то зверюшки,
Душа, спасённая твоя.
И в джунглях длинная лиана
Металась линией прямой
И в оттепель несла Тарзана
Над чьим-то детством и зимой.
«На взгорье уходили черепахи…»
На взгорье уходили черепахи,
Всем войском простучали тяжело.
Природа в смутном пребывала страхе,
И наводненье буйное пришло.
Не раз и с нами, знавшими науку,
Речь завела природа этих гор,
Но мы давно не внемлем ультразвуку
И с нею позабыли договор.
Перед грозой носились низко, низко,
Свой издавая писк, нетопыри.
В ту ночь отец был вычеркнут из списка,
В наш вещий дом вернулся до зари.
«Себя в ту пору изводя и пряча…»
Себя в ту пору изводя и пряча,
Считая прегрешения свои,
Я жил тогда на запустевшей даче
Без будущего, дома и семьи.
Там ел и пил я из чужой посуды,
Заглядывал в хозяйский телескоп
И, пыльных книг перебирая груды,
Испытывал от призраков озноб.
Кого я ждал, ко мне не приезжала,
И навещали те, кого не звал,
И мошкара заблудшая жужжала,
Порхала моль и время шло в отвал.
Так жил я, предстоящего не зная.
Пожалуй, мог бы спиться. Но, строга,
Стояла в изголовье запасная
Сосновая Тарковского нога.
И я прошёл через его Солярис,
Чтоб яркие и тусклые года
Его улыбкой щедрой озарялись,
И вот я вышел в это никуда.
Но долго в утлой памяти детали
Держались, переменам вопреки,
И рукописей выцветших летали
И рассыпались в воздухе листки.
«И знаю я, как входят в номер…»
И знаю я, как входят в номер,
Где в самом деле кто-то помер.