Например, в мемуарах поездка в Черкассы с описанием прекрасного дома и сада дяди, его многочисленной прислуги, южной щедрости природы и людей, изысканных угощений и ярких нарядов соседствует с макабрической историей про лягушек, которым дети устроили домик и нарядили их как куколок, а на следующее утро «мы увидели, что за столом сидели одни скелеты в платьях. За ночь они были съедены муравьями». И далее, без остановки продолжается рассказ про вкусную кашу, огромные солдатские качели и забавные случаи. Это – оптика человека, не боящегося жизни и доверяющего ей, готового видеть картину мира без умышленных ханжеских пропусков.
Так же объемно и без всякой приторности увидена, прочувствована и описана история своей первой влюбленности. Влюбленности со стороны мальчика Васи и легкого увлечения, не вызревшего во что-либо большее со стороны девочки Ксении. Вася, выжидающий «положенное приличием время», чтобы вновь приехать на велосипеде на желанное свидание. Рисующий по заказу «все, что ни попросишь» и дарящий свои рисунки. Неожиданно поцеловавший девочку Ксению и пишущий ей стихи, которые пишут все влюбленные мальчики в таких случаях. И родители двух этих почти детей, решившие породниться и закрепившие свое решение ритуальным застольем с открытым шампанским: «И сразу, сразу мне точно обрезали крылья, точно стеснили мои движения, и Вася, который был мне так мил и близок, сделался каким-то как будто навязанным». Отношения с Васей, который все же занял «какое-то прочное место» в жизни Ксении, чуть позже перейдут в формат творческого дуэта, когда первые рассказы совсем юной писательницы иллюстрировал юный художник. Общение с будущим талантливым графиком и скульптором Василием Масютиным продолжится в течение всей жизни, преимущественно в эпистолярном формате, и расшифровка того немногого, что сохранилось из их романа в письмах, только начинается (во время Второй мировой войны Ксения Эрнестовна, представляя реальную опасность, исходящую от пачки писем с обратным адресом в Берлине, уничтожила всю переписку).
Художник Масютин выбрал себе весьма оригинальную даму сердца, которой, к тому же, было свойственно врожденное равноправие. Она, как тогда говорили, была «эмансипэ» и не соглашалась с общепринятой установкой, что девочки – существа слабые: «Почему же я должна быть хуже мальчиков! И я себе представляла те же требования и никогда не хотела мириться, чтобы в чем-нибудь уступить в этом смысле мальчикам!»