Пора бы уже развеять сомнения относительно моей личности и подробно рассказать о том, кто я такой и зачем решил рассказать историю, произошедшую со мной тем самым душным летом, когда дым от лесных пожаров, похожий на дыхание трёхглавого дракона, грозного вестника грядущего апокалипсиса, окутал и поглотил улицы городов и пригородов. Назвался груздём – полезай в кузовок.
Моё детство было счастливым и беззаботным, но рано закончилось. Сжимается сердце, когда вспоминаю материнские руки, качавшие колыбель, в которой мирно посапывал розовый малыш. Неужели это был я? С годами воспоминания тускнеют, как осеннее солнце на закате. Старость – не радость. А радость – не старость.
Что я помню? Помню бабушкино печенье, щедро усыпанное кристаллами сахарного песка, сладко хрустевшего на зубах. Большего вспомнить не смогу, потому что ничем, кроме этих печений, не питался. Пыхтел, как самовар, и сучил ножками, как мышь. Бабушка сердобольно называла меня малоежкой и грозилась сдать в районную поликлинику, потому что в поликлинике работал её знакомый врач Тарасюк, ворчливый старичок в зловеще поблёскивающих очках. Он являлся мне в страшных снах, угрожающе размахивая над головой шлангом с катетером. И тогда я просыпался в холодном поту и звал маму. А когда на майских праздниках объелся мороженого, этот Тарасюк, мерзко давясь смехом, вырезал мне гланды. Сон в рукав, как говорится.
Но продолжим вить венок из одуванчиков моего детства. Сейчас мы докопаемся до самой сути.
Был у меня друг Петя. Петя был туп, но его было, за что уважать. Ведь у Пети был самокат, а у меня самоката не было. Зато было желание покататься на Петином самокате.
– Петя, дай самокат покататься! – сказал я Пете.
– А ты мне что? – резонно спросил Петя.
– А вот что! – я показал Пете кулак.
Петя был добрым мальчиком. Он понимал, что настоящая дружба превыше любых самокатов.
И когда я помчал на самокате так, что в ушах засвистал ветер, Петя стремглав бросился следом, плача от радости. Тут его и сбил вынырнувший из-за поворота внезапный грузовик. И Петя умер.
Смерть Пети меня страшно огорчила. И даже самокат бывшего Пети, который я приволок домой в память о погибшем друге, не утолил жгучую боль, не принёс душевного равновесия, столь желанного в столь трудную минуту.