Хлопнула дверь, затопали тяжелые сапоги. Сердитый голос:
– Маленький, а вонючий! Что будет, когда вырастет…
– Человеком будет! – Голос мамы крепчает, и меня это радует.
Мне уже три месяца. Я знаю каждый сучок на потолке, каждую трещинку на темном бревне стены. Слышу какую-то непривычную суматоху в избе, громкие торопливые разговоры. Меня обмотали во что-то толстое и тяжелое. Понесли куда-то… Резкий свет ударил по глазам… Дышать мне трудно, холодный воздух закупорил глотку. Скрип саней, покачивание и потряхивание меня не беспокоят, а даже как-то успокаивают, убаюкивают. Под этот скрип и покачивание я уснул. Долго ли я спал, не знаю. Проснулся от новых звуков. Дверь скрипела не так, как наша, и половицы стонали глухо, натужно, презрительно к ходокам из сел и деревень.
– Покажите, что у вас? – Голос чужой, сухой, безразличный.
– Сын, – отвечает мама. Отвечает не своим, а каким-то испуганным голосом.
– Сколько ему?
– В сентябре ему… родился…
– Число?
– Какое число? – не понимает вопроса мама.
– Какого числа родился? – Нервный, недовольный голос.
– А-а, это… На Сдвиженье. Утром. И снег когда…
– Я что, должна знать, когда было ваше Сдвиженье со снегом?
– Двадцать седьмого, – вступает отец, но голосом, мне сдается, чужим. Приторным. Угодливым.
– Имя?
– Кого? – опять не понимает мама.
– Вашего сына. – Опять тяжелый вздох регистраторши: «Ох, уж эта деревня!»
– Ванька, – отвечает отец. Поправляется: – Иван.
– Нет! – возражает мама, к моей радости, и не потому, что я не хочу быть Ванькой, а потому, что мама возразила. Да еще как возразила!
– Какое?
– Не Ванька! – от волнения мама заикается. – Это… как его… Как Чкалов… Летчик.
– Валерий, что ли? – в голосе неприкрытое удивление.
– Да, он. Валерий!
– Вы согласны? – это к отцу.
– А мне что… Пускай этот самый… Ну, как вы сказали…
В свидетельстве о рождении, которое сжевал следующей зимой теленок, я значился как Орлов Валерий Иванович. К моему имени, непривычному для деревни в далекой Сибири, отнеслись каждый по-своему. Кто-то доброжелательно: пора-де и новыми именами обзаводиться. Другие, кривя рот брезгливо, передразнивали: «Валера-халера. Валерка – тарелка! Тьфу!»
Пока я учился ходить и говорить, мне было все равно, как меня называют мои братья и сестренка. Отец никак не называл, мама – нежно: Лера, братишки – кто как, сестренка – как мама, нежно, любя, как куклу, пока она новая. Потом, когда я вышел на простор, на улицу, увидел там множество детей и заковылял к ним с улыбкой радости на лице, то услышал, повторяемое эхом: «Рыжий, Рыжик!» А кто-то бойко пропел: «Рыжий-Пыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!»