[9] с
запасом овса в саквах. Быстрым маршем через два-три дня мы догоним
русских, окружим и заставим сдаться.
– Нам не нужны лишние свидетели, –
сказал маршал. – Если этот посланец успел что-то рассказать своим
спутникам…
– Я подумал об этом, ваша светлость,
– кивнул полковник. – Свидетелей не будет. С вашего позволения я
возьму в рейд польских шеволежеров, из числа тех, которых император
выделил вам для охраны. Они великолепные всадники и отличные бойцы.
Отлично знают местность, умеют находить провиант и фураж. И еще не
любят русских, – он усмехнулся.
– Действуйте, Маре! – одобрил Даву. –
И знайте! Если вы привезете этого посланца, и он окажется тем, кем
вы его считаете, щедрость императора будет безграничной. Титул и
генеральские эполеты – это самое малое, что вас ждет.
– Благодарю, ваша светлость! –
поклонился полковник.
– Ступайте! Я, немедля, отдам нужные
распоряжения.
После того, как Маре вышел, Даву
звонком вызвал адъютанта и продиктовал ему приказ. Подписав бумагу,
он отослал офицера. Оставшись в одиночестве, взял в руки
таинственную дощечку, которую, как и ассигнаты, перед приходом
адъютанта прикрыл листом бумаги. Повертев в руках неведомый прибор,
маршал обнаружил сбоку два выступа – один совсем маленький, другой
подлиннее. Нажал на них поочередно. На стекле внезапно появилось
изображение палочки, низ которой был красным, и какая-то надпись.
Затем все мигнуло и исчезло. Даву осторожно положил прибор на стол.
«И как Маре с ним разобрался? – подумал с удивлением. – Хотя с него
станется. Учился в университете, водил дружбу с химиками. Умен,
решителен. Много добьется, если привезет этого посланца. Или
погибнет. В последнем случае хорошо бы вместе с гостем из будущего.
Тогда я останусь единственным, кто знает о судьбе этой кампании и
лично императора. Такое знание не имеет цены».
Он достал из ящика стола небольшую
шкатулку, сложил в нее вещи из будущего и спрятал. Ранец с курткой,
который Маре оставил у стола, сунул в шкаф. Не нужно, чтобы
кто-либо видел, даже слуги…
***
Едем… Вернее, тащимся по проселку с
крейсерской скоростью пять верст в час, возможно, больше. Егеря
идут бодро и ходко. А что? Все сыты и здоровы, не считая раненых,
да и те поправляются день ото дня – даже удивительно. Антибиотиков
нет, поддерживающего лечения, считай, тоже, но раны у егерей
затягиваются быстро. Интересно, почему? Подумав, я пришел к выводу,
что дело в высоком иммунитете этих людей и их отношении к ранам.
Для начала они сумели выжить в крестьянских семьях, где большинство
детей умирают в младенчестве. Природа сделала естественный отбор.
Затем солдат закалила тяжелая служба. Раны у них считаются делом
обычным, и не вызывают паники, как у людей моего времени. Дескать,
заживет. Настрой на выздоровление – великое дело, это вам любой
врач скажет. А тут еще я нарисовался, промыл и продезинфицировал
раны, избавив организм от необходимости тратить силы на борьбу с
инфекцией, вот и пошло заживление. Другого объяснения у меня нет. В
Европах народ более нежный, разбалован цивилизацией, потому
небоевые потери в «Grande Armée» высоки. А еще с гигиеной у
французов плохо – грязнули еще те. Сказывается и питание. У одного
иностранного историка прочел забавный пассаж. Французы, находя
брошенный русской армией бивуак, с завистью смотрели на кучи
экскрементов, оставленных солдатами. Они были свидетельством того,
что русские едят хорошо и не страдают поносом в отличие от
французов. Вот такая неаппетитная примета времени.