В избушке было всего одно маленькое оконце, которое почти не пропускало свет, отчего внутри царил полумрак. У окна стоял деревянный стол с двумя широкими лавками по бокам. Другой мебели не было, да она и не поместилась бы здесь.
Когда низкая дверь распахнулась, впустив внутрь порыв ветра, с печи сразу же спрыгнул большой черный кот. Он выгнул спину дугой, потягиваясь, широко зевнул и громко мяукнул хриплым голосом.
– Брысь, Уголек!
Горбатая старуха с длинными косами строго взглянула на кота и повесила свою промокшую насквозь накидку на ржавый гвоздь, торчащий возле двери.
Старуху звали Захария. Она была такой старой, что ее уже клонило к низу, отчего на спине ее рос большой, безобразный горб. Остановившись у топящейся печи, Захария склонила голову к свертку, который держала в руках и понюхала спящего ребенка. Её некрасивое, бородавчатое лицо с огромным горбатым носом и тонкими, как нитки, губами стало напряженным и суровым. Седые брови нахмурились, желваки, обтянутые тонкой морщинистой кожей, заходили ходуном.
Положив сверток на деревянный стол, она небрежными движениями развернула пеленку. Крохотная девочка, проснувшись и почувствовав свободу, засеменила ножками, взмахнула ручками и, испугавшись незнакомой, страшной старухи, склонившейся над ней, громко закричала.
Захария покачала головой, облизнула кривой указательный палец и дотронулась им до темного пятна на щеке ребенка. Быстро отдернув палец, она нахмурилась еще сильнее. Потом она села на лавку и задумалась, почесывая свою седую голову.
Девочка кричала, но Захария будто не слышала ее душераздирающего крика. Ее лицо, покрытое глубокими морщинами, было серьезным и напряженным. Она уставилась в деревянную стену перед собой, но, казалось, смотрела сквозь нее, при этом глаза ее из прозрачно-голубых стали темно-синими. Удивительно, но цвет глаз этой древней старухи был ярким и глубоким, как у молодой девушки.
Захария поправила седые косы, лежащие на груди, поднялась с лавки и сняла со стены несколько пучков сухой травы. Девочка продолжала громко кричать, и старуха недовольно махнула на нее рукой.
– Ах ты, поганка! Помолчала бы лучше! – низким, хриплым голосом проговорила она.
Потом она положила травы в деревянную ступку, залила их темным маслом, взяла горсть соли, пошептала на нее несколько неразборчивых слов и бросила соль в ступку. После этого она начала яростно толочь траву, без конца бормоча что-то себе под нос. Натерев получившейся пряной смесью красное от напряжения тельце кричащей девочки, Захария положила её на пеленку и, наклонившись, достала из-под стола кадушку с ржаным тестом, которое уже ползло через край.