Ганс замолчал. Я попросил возможности закурить и тогда он поднялся из своего громоздкого кресла. Откупорил сигару, плеснул мне виски и стал наблюдать за тем, как в начала пары дымы с непривычки сжигают мою глотку, а затем я тщетно пытаюсь запить удушливым пойлом. Как ликовал старик с эту минуту. И все повторял… как же так… как же может так бесхозно изводить эти два янтаря. Какой кретин учил тебя вдыхать сигарный дым в себя и хлестать виски, словно воду. Он похлопал меня своей морщинистой рукой по щекам, и мы сели в поение позы.
Флоссенбюргский концентрационный лагерь лучше всего описывать, как фабрику смерти. Я не стал горьким исключением из многочисленной армии тех, кто был противником режима гестапо. Я ненавидел Гитлера. Никогда не кичился этим, но и не скрывал особенно своей позиции. Однажды ночью я шёл по узким улочкам Оснобрюка. В тот вечер с моим приятелем Карлом мы допоздна просидели в местном баре. Я знал, что уши есть практически у каждой стены, охваченной фашизмом страной, но на этот раз, видимо, слишком терпким было то отменное виноградное пойло. Пару раз Карл обратил моё внимание на чересчур громкое обсуждение плана побега за пределы Германии. Но мне не терпелось рассказать про Лиссабон, про нашу возможность спастись от военного прицела. Это был последний вечер, когда я видел моего старого доброго Карла. Стервец сказал мне на прощание: встречаемся завтра, между полуднем и часом возле фонтана в центральной части. Но дождаться меня ему уже было не суждено. А, возможно, эсэсовцы расправились и с ним тоже… Так вот… я возвращался поздно ночью. Я видел, что сзади меня плетется черный Мерседес с выключенными фарами. Бесшумная работа протекторов напоминала наползанные гигантской змеи, которая вот-вот разинет пасть и проглотит меня целиком, с потрохами. Во внутреннем кармане я всегда держал при себе свой новый поддельный паспорт. Впрочем, у меня на лице было написано – я не принадлежу к касте истинных арийцев. Да и при мало-малькой проверке документов подделка обязательно вскрылась бы. В ту секунду я испытал горячий страх. Обычный страх присутствовал в тебе постоянно. Он был своеобразным камертоном для каждого удара сердца. Но страх, повышающийся в градусах наползал сначала на грудь, потом на шею, затем на лицо, пульсируя в висках, он, подобен гигантскому спруту. Машина остановилась и меня окликнули. В первую секунду я ещё мог бежать. Бесчисленные мелкие улички укрыли бы меня несомненно от преследователей. Их было двое. Но пока я прикидывал наши силы, а при удобном маневре я смог бы одолеть врага в рукопашной, время было потеряно. Да и кобура уже была на взводе. Время было потеряно, когда меня окликнули во второй раз – я таки не отреагировал на требование, но понял – с Карлом мы уже не увидимся. Их не интересовал мой паспорт. Вернее, интересовал, но позже. Меня оглушили ударом сзади. И я лишь в машине очнувшись, увидел, как моё лицо прижимает к металлическому полу черный лакированный сапог. Эсэсовец заметил, что я пришёл в себя, усилил нажим и сплюнул мне на лицо. В такой момент человечек ощущает не просто бессилие или гнев, или страх. Главное – это постыдность. Унизительная постыдность, в которую тебя загоняют, ровняя со скотом, заставляют забыть о праве называться человеком.