– Двор не для меня. А дрался я всегда. Для меня это естественно – быть инквизитором, карающим мечом, – ответил он, наконец. – Я не хочу ждать, когда найдется кто-то, кто поймает и накажет мерзавца. Я делаю это сам. Я – закон, я – власть, выше королевской.
– В этом много тщеславия, – улыбнулась Софи. – И никогда не бывает страшно? Никогда не наступает отчаяние?
Тристан снова задумался.
– Ваш отец, – мягко произнес он, наконец, – дал мне совершенное сердце храбреца. Даже не знаю, что он привнес своей магией в мой характер, а что было заложено природой. Я не ведаю отчаяния и страха. Я знаю – я могу изменить все. И даже смерть меня не остановит. Я верю в это. А с верой жить легче.
– Я помню, – прошептала Софи, сбиваясь в комочек, грея дыханием замерзшие руки. – Я читала. Вас убили за то, что вы мстили за свою возлюбленную. Годы, десятилетия проклятья. Отец тогда был в отчаянии; он вас очень жалел и переживал. И, наверное, даже был в трауре. Все-таки, вас он считал своим самым совершенным творением.
Тристан рассмеялся, мотнув светловолосой головой.
– У вас редкий дар, – сказал он. – Вы умудряетесь словом ткнуть в самое чувствительное и больное место в душе, как иглой в глаз. Это больно, но боль приятная. Воспоминания – это единственное, что у меня в жизни осталось… теплого и живого.
– Многое еще впереди, – сказала Софи, трясясь, как в лихорадке.
Тристан кивнул.
– Да, – согласился он. – Боль уйдет, многое забудется, и надо будет жить дальше. Холодно вам?
– Да, – трясясь, как в лихорадке, ответила Софи. – Что за странная магия у этого Зеркальщика! Как он думает оживлять свои творения, если они будут холодны, как лед? Отец, насколько помню, всегда работал в горячо натопленной комнате, полной света. И ручки у его кукол были горячие…
Тристан вдруг поднял голову, резко поднялся и отложил гитару.
– Я согрею вас, – произнес он твердо, голосом, не принимающим возражения.
Софи задохнулась от смущения, когда Тристан освободился от одежды и, обнаженный, белоснежный, как фарфор, скользнул к ней под одеяло. Рука, обнявшая ее, была горяча, как огонь, грудь, к которой Софи прижалась, дышала жаром. Софи стыдливо сжала бедра, когда Тристан обнял ее за ягодицы и придвинул к себе ближе, вынуждая прижаться животом к животу.
Софи прижала руки к груди, закрываясь от Тристана, и это показалось ему забавным. Он тихо рассмеялся, поблескивая глазами, на его белоснежных щеках заиграли обаятельные ямочки.