…Так вот, плеяда неравнодушных рвалась хоть чем-нибудь послужить Соку и просила его ответить, больно ли ему и есть ли возможность облегчить его страдания, – но даже на это он не был годен. Для него, все естество которого отдавало горечью панического страха, нас словно не существовало.
Но за три дня до истечения срока он вдруг замолчал и больше не издал ни звука, будто заживо умер.
И спроси нас тогда, что бы мы предпочли, то ответ был бы: пусть он лучше кричит. Засим, что его молчание во сто крат хуже самого громкого вопля – из-за того что в тысячу раз сильнее отдавало болью. Это было молчание сломленного существа, признавшего, что с выпавшим жребием ему не совладать и что глупо предаваться мнимой борьбе, – но боль от этого не становилась менее сильной.
Он безмолвствовал, даже когда промеж рядов прошелся кассир, совершающий обход, чтобы остановиться напротив, взять его в руки для изучения, пустить в оборот, хмыкнуть, ни капли не поверив написанному, бросить в тень тележки (там хватало и иных, продолжающих сопротивляться, товаров: бери – не хочу) и сделать променад. Не до кассы, нет, – мы бы узнали.
Хоть я и не ведаю, что с ним сталось, но тешу себя надеждой, что он не сразу забрел в мусорное ведро. Понеже нет ничего хорошего в том, чтобы уйти таким, каким вышел из конвейера, так ничего и не взяв из жизни, – жизни, кою понесла не та рука. Может, после того, как его забрали, продавцы устроили себе бесплатный пир, и он оказался на столе, где и был распит, а потом, как и полагается, отправлен на утилизацию…
Кстати, об утилизации. Это загадочное слово никогда нас не отпускало. Одни говорили, что после нее никто не получит нового перевоплощения, другие не соглашались, верили – потому что так легче всего. Противники переработки стояли на том, что, будь это правда, кто-нибудь да вспомнил бы прошлые свои жизни или же, на крайний случай, одну из них. Им возражали, дескать, даже если принять во внимание их логику, необязательно воплощаться в прежнюю оболочку и быть связанным с едой, возможно, позднее мы все станем одеждой или бытовой техникой, примеров много. «Тогда чего ж мы их не слышим, если и они живые?» – возражали им. А в ответ получали: «Но люди нас тоже не слышат, а мы-то есть»…
Уж коли я что и познала в ту пору относительно человека, так это предел его аппетиту, точнее – его отсутствие. Ибо не было числа всему народу, который проходил перед нами; не было ни минуты, пока супермаркет открыт для посетителей, чтоб мы не взирали с помостов своих на многоголовую гидру: пройдет один клиент, нахватает всего без разбору – к примеру, где раки, там у него и геркулес (чего-чего, а с оными аналогами пристрастий прожженных бороться невозможно) – и не успеет скрыться за углом, как сразу же на его месте появятся другие два. И из-за этого часто бывало, познакомишься с новым соседом, а через пять минут его уже забирают. Не иначе как под счастливый штрих-код родился!