Уже не радует никто. Алексей едва пришёл, но им дышать дано, другие травят, она хладеет ко всему. Пантера пела мне про шип любви, дающий «Хвост лемура», но я в заброшенном саду, душа болит, палец кровит. Пришлось забрать тетради, а вазу я разбил: смертельно боюсь слёз, пусть злится и шипит. Холодная волна у ног, уже у сердца, сам коридор во льдах, и я несу тебя, но ты навзрыд. Татуированный дразнил тебя, а мстишь ты мне.
Но мне до боли знаком её сон: зеркало в бирюзе с горящей подписью-надписью: «Только для грешников». Так впусти меня, мы оба устали биться. «Take the box». Ваша любимая. И опять не угадал. К счастью, сейчас поёшь врачу.
Казалось, мы давно окончили девятый класс «В», наш географ, Валентин Валентинович, решил, что это тоже праздник, а вот кинокритик жизни, чёртов Ласт Листович, не попадается уже года три, и сколько пытался проявиться в лаборатории её души, остался с носом. Отворачиваюсь или зацелую кошачьи следы.
Сильно искушает, я поддаюсь: я полюбил Катерину ещё в школе, но остался в друзьях – дураках, и только спустя годы позволила мне поиграть, заглянуть, выучить историю, наконец. Учебник можно было выбросить в первый день, про них уже всё было ясно. И вот сейчас, перед рассветом листаю фонтан: в моих рука поклонница Набокова выросла и улетела. Мне не хватило смелости открыться ей тогда, теперь же смысла нет. Сложилось так, что учиться вместе мы дальше не смогли, и встретились лишь в двадцать. Катя поверила мне вновь, видел только я, как вся звенела и курила, пластинку заело, иглу сломало, но явился ослепительный, прекрасный, настоящий, неземной доктор, и все ушли. И я закрою тихо дверь, отдаст бокал. Обои уже экран, пещерные тени играют в кино. Бью стену – мне нельзя врываться. Знакомо и далеко.
Читатель, я пишу впервые, смейся и плачь, я на грани сжечь. Не думал, что удержу узор её жизни. Но Вы здесь. Видимо, вспомнить, а может, забыть, или быть. Выясняйте скорее симптомы любви. Мне хочется сбить все карты, но осколки, обрывки, окурки. Забыть бы сны, но на кулисы не хватило метра. Как по нотам скольжу по дневнику её же пухлыми губами. Закрыть от лихорадки не могу: критический персонаж равен сам себе, но пришло время сводить татуировки. Я лишь догадываюсь, откуда именно такая любовь, но на земле нельзя, лишь шёпотом, и так невыносимо. Если в жизни такого не случалось, самое время вкусить, сегодня хаос отрицает хаос. Я люблю, как умею. Ей можно дышать и в пятьдесят, пульсируя и не тая, всё равно отравит.