На работе я устал от эпистолярных водопадов, но её самый дорогой. Она существует! Больше таких не знаю и не хочу. Для меня есть только мир Екатерины, можно я буду просто смотреть? Как живёт и любит, как смеются наглые глаза. Знаю холодные руки и не сплю из-за скул. Унижаюсь, угадывая номер, молю, люблю.
Благодаря Катюше в сорок перерождаешься, и пусть не для меня её ревность и ресницы. Пыльный и скучный так и не укротил строптивого скорпиона, и я ей был чужим, посторонним, тенью и сателлитом, и сейчас я надоедливый наблюдатель, пьяный Пьеро. Только критика я так и не стёр, хоть и покупал сигареты, и кольцо любимое нашёл. Даже не знаю, как объяснить, я носил её на руках, а Катя вилась и стекала, смешил – рыдала. Врубель бы мог влюбиться. За него точно не скажу, но страдаю давно. Только Кэт любит так, что вам станет тяжело, я и сам задыхаюсь, но вы теперь вооружены.
Ласт был везде. В остро – синих глазах все ещё талая тоска, искрится бирюза, манящая кавалеров старше. К сожалению, никого не волновал его диплом, и, конечно, быстро выяснилось, что сделать кинокритика учителем в двадцать три непросто, но всё же сопротивляться так, как умеет рысь, Листович не смог, позволив загнать себя в нарисованную мелом клетку. Сейчас я понимаю обоих чуть лучше, но, чёрт возьми, как можно было так влипнуть? Мне плевать на его мечту поучать, Ласт лишь стирал грязной тряпкой покой и радость. Спасибо, что научил травить. В синем пиджаке на странную футболку, джинсах и зелёных носках, не знаю, что противнее: салатовый термос или большие наушники? Кто угодно, но не историк. А что географ? Не знаю, был ли Валентин лучше. Постаревший вечно-бледный шатен, по-советски благородный, но словно замороженный в 80-е. Синие стекающие глаза, джемпер на рубашку и старые туфли. В бюро снов сообщили, что он всё ещё любит-страдает и грешит-унывает, обжигаясь чернёным серебром.
Мне волнительно заниматься этой историей, прости за каламбур, раз кинолента душила тебя годами, спадая на грудь, струясь по бёдрам. Пошлого в прошлом не нахожу. Им давно не нужны штампы и ярлыки, нет смысла лукавить, все души договорились. Свет пролью только ради неё, я уверен – всё осознаёт. Я был так счастлив, когда Катя наконец-то вышла из «класса» после пяти лет истории дважды в неделю, и сколько нервов мы за неё отдали! Порывалась сжечь тетради и дневники, но вовремя изъял. До сих пор я не верил и ни разу ей не сказал, а теперь знаю, даже жалея, что можно и в тринадцать любить так терпко и упрямо.