Жаль, расстались мы с тем чудаком и его книгами, компании просто разошлись, так бывает. Я ушел добровольцем, а у него и тогда было по минус три с половиной на каждый глаз, куда ему воевать. Скажем прямо, он вообще конченный интеллигент был, издалека различимый в толпе.
Впрочем, я тоже не Стальная Крыса, а вполне себе Плюшевая. Мой любимый знак препинания – многоточие, как символ неуверенности в следующем шаге плюс обещание хотя бы чего-нибудь.
Я вспомнил это сейчас, когда дождь прекратился. Похоже, закончилось и наше хорошее: или мало сделали, или Бог не заметил. Он про нас тут вообще забыл. Виталик с Юрой остались наверху, над блиндажом. Понятия не имею, где они сейчас. А мы со Славой и Лешиком скатились в блиндаж, под землю. Вон Слава лежит, живой. Немножко живой, я знаю. Слава и по жизни-то не в адеквате, а сейчас вообще еле живой. Пусть не дышит, но я знаю, что еще живой, не первый месяц на войне. Знаю также, что жить ему с полчаса, от силы. А нам с Лешиком больше, мы часок протянем, а потом всё, достанут нас.
Еще бы дождя напоследок, а, Господи? Не слышишь… Ну и не надо.
– Скулишь, Интеллигент? – услышал я голос Лешика.
Я повернулся к нему. Лешик, в отличие от меня, очень любил позывные. Сейчас он сидел возле земляной стенки, морда белая почему-то, остальное все грязное, смотрел на меня. Зачем он это сказал, я ведь не скулю. Это Лешик как раз сам на себя не похож.
– Небось, мамку вспоминаешь, вольный психолог, жалеешь, что в разведку попал? А, Интеллигент?
– Глупость, – сказал я, – И даже пошлость. Ну-ка, соберись. Всякое бывает. Может, еще и не прирежут.
– Не прирежут, – кивнул Лешик, – Они же не варвары какие-то. Пулю в лоб, интеллигентно, как заказывали.
И кто еще из нас скулит. Но Лешик не унимался:
– Скулишь все-таки. А ты ведь не так хотел, правда? Под фанфары хотел…
– «Везут на пушке труп героя, венки и ленты впереди, и капитанскою рукою приколот орден на груди», – неожиданно продекламировал я, само всплыло.
Всплывет же всякое… Я посмотрел на Лешика. Никогда бы не подумал, что человек может так быстро перемениться. Лешик был белый, стал красным, потом позеленел, потом снова побелел. Потом по нему радуга побежала, засмотришься. У нас такой телевизор был, под занавес Союза, цветной. Он был то цветной – на свои деньги вполне, – то потом вдруг артачиться начинал, деградировал до оттенков серого. А самое забавное, время от времени он запускал радугу, словно раздумывал – достойны мы цветной картинки, аль нет? Отец тогда бил его по кумполу, приговаривая неласково, телевизор дергал физиономией и выдавал цвет. Потом сдох, то ли от усталости металла, то ли батя его забил-таки.