Максим периодически поздравлял с праздниками. Несколько сообщений за год. Не больше. Я вежливо откликалась, благодарила и отвечала ему тем же. Как-то переписка затянулась, он узнал, что я в Москве, и предложил встретиться. Я спросила, не будет ли он против, если мы погуляем в парке с коляской?
Так я обрела хорошего друга и руководителя в одном лице.
В моей жизни, наполненной тоской, сожалениями и мамскими буднями, наконец-то началась светлая полоса, которая, как я понимаю, сегодня… закончилась.
Потому что в ультрасовременном, разграниченном стеклянными перегородками помещении, отведенном для отдела дизайна, меня дожидается Соболев.
Мой муж собственной персоной стоит, отвернувшись к окну и разглядывая утреннюю Москву. Одна лишь мысль, что мы ночевали в одном городе, но в разных местах, бьет мне под дых. Больно и безжалостно. Все, от чего я бежала, все равно меня настигло.
Горько усмехаюсь. Хоть что-то у нас с Ваней осталось общее.
Мы оба спим… с Алисами.
Вихрем залетев в свой закуток, роняю сумку на стул и прикрываю полароидную фотографию дочки кейсом для хранения канцелярии. Бросив взгляд на стену, замечаю время.
Десять минут одиннадцатого. Просто прекрасно.
– Доброе утро, – здороваюсь первая с широкой спиной, снова запечатанной в классический пиджак. Сегодня серый, как и чуть помятые брюки.
Ваня оборачивается и резко вскидывает руку, чтобы рассмотреть циферблат на запястье. Затем смотрит на меня и, делая шаг навстречу, строго спрашивает:
– Доброе. Я так понимаю, королевы не опаздывают, королевы задерживаются?..
– Прошу прощения за опоздание. Я не знала, что ты ждешь.
– Не знала? – приподнимает он брови.
– Нет. У тебя какой-то вопрос ко мне?
Нервно озираюсь. Как назло, никого из коллег еще нет на месте. Звуки наших голосов отражаются от выкрашенных в серый цвет стен и пугающих высотой панорамных окон.
Я думала, что самое ужасное случилось вчера – встретиться с ним впервые. Нет… Гораздо больнее сейчас, когда наедине. Один на один.
В воздухе ощущается наше общее разочарование, когда Ваня переспрашивает:
– Вопрос? У меня?
– У тебя, – сосредоточенно киваю.
Он отворачивается. На фоне потускневшей враз Москвы высокий образ повзрослевшего за два года Соболева выглядит инородным. Это тоже больно.
Боль, так усердно сначала лелеемая, а затем трусливо глубоко спрятанная, детонирует и своими осколками ранит душу.