Порода ранимых - страница 8

между лопаток. И все же справа храпит собака, а слева – кот.

Снаружи багрянники только-только взялись хорошеть. Говорю подруге, Тело

такое тело. Она кивает. Когда-то мне нравились истории самые мрачные,

безрадостные,

кем-то разбросанные выдержки из того, как скверно все бывает.

Мой отчим поведал о том, как жил на улице, еще пацаном,

и как, бывало, спал ночами под рашпером в забегаловке, покуда

и их с напарником не уволили. Мне раньше чем-то нравилась эта история,

что-то во мне верило в преодоление. Но вот сейчас мне нужна лишь

история о доброте человеческой, – так мне было, когда я не могла перестать

рыдать, потому что была пятнадцатилеткой с разбитым сердцем, он вошел и скормил

мне маленькую пиццу, резал ее на крохотные кусочки, пока слезы не высохли.

Может, я просто голодная, сказала я. И он кивнул, протянув мне последний кусочек.

Фиалка-трехцветка сует настырное личико

в черемуховую тень, – чистый оттенок сливы и золота,

с разнообразными именами: выскочка-джонни,

сердцерада или мое любимое – любовь-от-безделья[3].

Склоняюсь поближе к новенькой. Вечно усматриваю

у цветков лица, барвинок лиловый зову

хоровым ансамблем, и есть, несомненно, очи у анютиных глазок

и рты у львиного зева.

Так мы печемся о том, что нас окружает, делаем это

собой, нашими старейшинами и возлюбленными, нашими нерожденными.

Но, вероятно, это любовь ленивого толка. Отчего

не могу я просто любить цветок за то, что он цветок?

Сколько цветков сорвала я забавы ради,

будто миру нетрудно цветы создавать.

В хижине в Уютной Лощине близ речки Рукав Максуэйна, только-только весна, высыпает зверье, мы с возлюбленным лежим в постели в мягкой тиши. Говорим с ним о том, скольких людей носим с собой, куда б ни шли, как даже в самом простом житье незаслуженные эти мгновенья – дань умершим. По мере того, как ночь все глубже, мы ожидаем услышать сову. Весь вечер с крыльца мы наблюдали, как красноглазая тауи ожесточенно строит себе гнездо в неукротимой форсиции с ее выплеском желтого по всему горизонту. Я сказала возлюбленному, что названье «форсиция» я запомнила, когда умирала моя мачеха Синтия, в ту последнюю неделю, она произнесла внятно, однако загадочно: Побольше желтого. И я подумала, да, побольше желтого, и кивнула, потому что была согласна. Конечно, побольше желтого. И вот теперь, как ни увижу эту желтую неразбериху, я про себя говорю: