– Так…
Федор смотрит в Мишины синие глаза. На мгновение видит в них Её, нервно моргает, затем зажмуривается. Спустя мгновение открывает глаза, не желая, чтоб Мишаня что-то заподозрил.
– Вот представь, что Рыжуни нет.
– А куда она ушла? – Мишаня взволнованно вертится на отцовском колене, ища синими глазами кошку.
– К другому мальчику.
Глаза Мишани уже подготовились наполниться слезами, как вдруг нашли на полке пару рыжих ушей, спрятавшихся за ящиком с инструментами.
– Нет! Она же моя!
– Но ты-то представить можешь?
– Не хочу…
Федор сжимает губы. Старается не вздыхать глубоко, не раскачивать сильную грудь. Дети такие чувствительные, сразу распознают бессилие.
– И как я тебе тогда все объясню?
Миша опять приоткрыл рот, обнажив редеющий зубной ряд. Его пухлая нижняя губа уже готова задрожать. В этом дрожании Федор опять увидел Её.
– Я не… я не знаю…
Прежде, чем порумяневшие от беспокойства Мишины щеки остудили слезы, огромная лапища Федора прижала белобрысую голову к своей груди.
Ей-то такие моменты давались хорошо, складно. Казалось, что такое Ей ничего не стоило. А Федор…
Не умеет он красиво говорить. Она говорила за двоих.
Когда она ушла, то забрала с собой все сказки их небольшого дома, все чудеса их мрачного края серых пятиэтажек и бессолнечных дней. Осталась лишь механическая, собранная из стали и бесплодной земли, реальность, в которой Федору и Мишане приходится выживать. И непонятно, кто из них больше нужен друг другу.
Теплые слезы сына совсем промочили рубашку.
Девять, десять – Луну бесята спешат повесить…
– Папа, ты чего?
Федор сжал глаза так сильно, что будь его веки из дерева – разлетелись бы в щепки.
– Одиннадцать, двенадцать, – Федор тихо гладит ржаные волосы Миши.
– Звезд в мешочек им не спрятать.
Беспощадный буран в груди начал утихать. Сердце больше не рвется раскрошить ребра. Вещи в мастерской снова обретают резкость.
Федор был отчаянно болен, и болезнь эта кажется неизлечимой. И каждый, страдающий этим недугом, уверен, что болен навсегда. Но Федор пытается научиться с этим жить ради Миши. Она бы так хотела. Она бы справилась, значит, справится и он.
Называется его болезнь горем.
…Тринадцать – мать детей успела спрятать.
Четырнадцать – до рассвета не выныривать.
Миша вился в кровати ужиком, сминая маленькими ножками голубую простыню и искажая портреты улыбающихся мишек. Она ласково называла его Мишуткой и с трепетом украшала пространство медвежатами всех мастей: и плюшевыми, и пластмассовыми, и нарисованными, и даже напечатанными на детской мозаике.