– Тише ты! На весь лагерь не хватит.
Я жадно схватил плитку и, отломив маме, почти целиком затолкал свой кусок в рот.
– Хрома, ну что ты! Оставил бы Недалье. Я только хотела предложить!
У меня щеки вспыхнули. Повезло, что акарская кожа не краснеет.
– Так ведь это секрет.
– Ну, с любимой можно и поделиться, – подмигнула она. Я закатил глаза. – А вообще странно это. Говоришь, ел, а сам такой голодный. – Они хитро прищурилась.
– Я пошел, меня человеческая лекарша ждет.
– Погоди! – только и донеслось вслед. Догонять мама не стала.
Лагерь мало-помалу возвращался к жизни, стряхивая сонную дряблость. Вдруг я услышал:
– Не умеешь ты врать!
Я крутанулся и увидел, как мне лукаво улыбается мать Маргарет – та самая лекарша из монастыря Праведниц, к которой я спешил. Если бы не грязная бахрома в самом низу белой рясы, она бы практически лучилась сверхъестественной чистотой.
– Держи. – Она протянула мне миску горячей похлебки и еще две буханки хлеба.
У меня слюнки потекли.
– Н‑нет, не могу… Как же вы?
Праведница мягко улыбнулась. Из всех людей я больше никому не был так рад.
– Я уже поела, – ответила она с дружеской усмешкой.
– А вот вы врать умеете.
По ней и вправду не скажешь, правду говорит или лжет. Я какое-то время мялся, пока брюхо не сдалось и не высказало утробным пронзительным урчанием все, что думает.
Мать Маргарет от души рассмеялась.
– Бери и ешь. Вижу, что тебе это куда нужнее.
Я без лишних слов ее поблагодарил.
* * *
Мы сидели на старой косой лавке. Воздержанная и аскетичная, монахиня внешне напоминала вяленую сливу: бока имела округлые, щеки – полные, однако в силу возраста мышцы лица одрябли и кожа висела мешком. Так, что, казалось, скоро брови сползут на глаза.
– Даже не верится, что тебе уже шестнадцать, – заговорила она. Я расправлялся с похлебкой.
– Пафыбо.
Она увернулась от моих слюней и покривилась.
– Акар, сколько тебя учить! Не разговаривай с набитым ртом!
Мать Маргарет наслюнявила палец и принялась счищать крошки с рясы. Ко мне она привязана с малых лет: все-таки была повитухой при моем рождении. Широтой знаний, воспитанностью – порой кажется, слишком человеческими – я обязан ее наставлениям.
Я насилу сглотнул.
– Извините.
– Жуй! – потрясала она пальцем, глядя хмуро. – Неужели так трудно запомнить?
– Не трудно.
Я не показывал раздражения, лишь стыд. При желании я бы сокрушил ее в одно мгновение, пусть пока что не догнал в росте старших сородичей. Останавливало хотя бы то, что я по-своему с ней породнился.